— Зачем же он приезжал к вам?
— Это допрос?
— Беседа. Скажем так. Беседа.
— Вы меня извините, товарищ полковник, но я не склонен беседовать с работником милиции.
— Да почему же?
— Я очень не люблю милицию. Я не верю ее работникам.
— А в чем дело?
— Это долгая, старая и грустная история.
— Я бы с удовольствием послушал эту долгую, старую и грустную историю.
— Ну что ж. Я вам ее расскажу. Я вам ее расскажу в повествовательном ключе. Согласны?
— Согласен. Курите?
— Нет. Благодарю.
— Мне можно? — спросил Сухишвили.
— Пожалуйста… Спички у вас есть?
— Увы…
— У меня тоже нет спичек, — ответил Морадзе, хотя Сухишвили видел коробок спичек возле свечки, которая стояла на подоконнике, и Морадзе знал, что Сухишвили этот коробок видит.
— Так вот о причине моей нелюбви к вам, — неторопливо продолжал Морадзе. — Представьте себе двадцатипятилетнего мастера спорта по альпинизму, аспиранта, без пяти минут кандидата наук, только-только вернувшегося из Индии, где он одолел семикилометровую вершину и привез в Тбилиси золотую медаль почета… Представили?
— Стараюсь.
— Нет, вы должны себе представить этого человека, его радость и гордость, его состояние пьяного счастья. Я думаю, что это не так уж трудно представить… Вы не альпинист, но у вас, видимо, тоже бывает ощущение пьяного счастья, ну, скажем, когда вы получаете премию за стопроцентную раскрываемость преступлений.
— Положим.
— Вы замечаете, что я обижаю вас, никак при этом не нарушая статьи Уголовного кодекса?
— Замечаю.
— Так вот, этот молодой чемпион, сидя в кафе в ожидании своих друзей, выпивает там несколько рюмок коньяку. А когда он заходит в туалет, к нему пристраиваются трое красивых, спортивного типа молодых людей, и один из них говорит: «Слушай, парень, мы читали, что ты едешь в Италию лазать по скалам. Там тебе понадобятся доллары, особенно когда ты спустишься на равнину. У нас есть доллары, цена — один к шести». Конечно, чемпиону надо было промолчать или тихонько отойти в сторону. А наш молодой чемпион, взращенный на идеалах добра и подвига, решил задержать этих фарцовщиков. Но те парнишки были хорошо тренированы, вы же помните, я отмечал их спортивную внешность. Словом, когда приехали милиционеры на мотоцикле, то они забрали одного чемпиона, а фарцовщиков лишь попросили написать объяснение по поводу хулиганских действий нашего юного мастера спорта. Напрасно страдалец говорил, что у этих подонков в кармане доллары — от чемпиона действительно пахло коньяком, а фарцовщики не пьют, когда ходят на свою работу. В отделении милиции альпинист начал кричать, требуя задержать преступников, но дежурный капитан Ненахов приказал за это отправить чемпиона в камеру. Беда же усугублялась тем, что у покорителя горных вершин дома осталась шестилетняя племянница. Одна, прошу, заметить. И надо же было аспиранту поднять крик: «Позвольте мне хотя бы позвонить к соседям, чтобы взяли к себе девочку». Словом, капитан Ненахов не разрешил шумному аспиранту позвонить. Тогда и наш герой начал грубить капитану. И за это ранним утром следующего дня аспирант был препровожден в тюрьму, а оттуда в суд, где он получил свои два года за хулиганство. Как вы понимаете, в Италию он не поехал и кандидатскую диссертацию не защитил. А в то время, когда борец за правду сидел в остроге, фарцовщиков арестовали.
— Когда это было? После того, как тех фарцовщиков посадили, вы не обращались в милицию?
— Я никогда не обращаюсь в милицию. Ни по какому вопросу. И я очень надеялся, что здесь, на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, милиция тоже никогда не обратится ко мне.
— Понимаю, — задумчиво сказал Сухишвили, подошел к подоконнику, взял спичку и закурил. — Понимаю вас.
Морадзе зевнул и демонстративно посмотрел на часы.
— Я вас долго не задержу, — сказал Сухишвили. — Но мне все же придется допросить вас, поскольку вы были одним из последних, кто видел Кешалаву перед арестом.
— Он арестован?
— Да.
— Кешалава? Хм. Ловил фарцовщиков?
— Нет, там несколько иное дело.
— Какое же, если не секрет?
— Не секрет. Его обвиняют в попытке изнасилования.
— Это смешно.
— Почему?
— Потому что женщины и так к нему льнут, а он к ним равнодушен.
— Я заношу этот ваш ответ в протокол?
— Нет. Я не буду отвечать на вопросы.
— Вы обязаны отвечать на мои вопросы, я пришел к вам как к свидетелю.
— Ну что ж. Тогда спрашивайте.
— Когда вы в последний раз видели Кешалаву?
— Не помню.
— Вы его видели последний раз в этом месяце или в прошлом?
— Не помню.
— Он был здесь двадцать дней назад?
— Повторяю, я не помню.
— Он жил в вашей комнате?
— В моей комнате всегда спит еще несколько человек. Здесь и на веранде. Я не помню, спал ли у меня Кешалава.
— Но он был у вас?
— Был.
— Это я заношу в протокол.
— Это заносите.
— В какое время он к вам пришел?
— Не помню.
— Он был один?
— Не обратил внимания.
— Он пришел с вещами?
— Не помню.
— Но вы можете вспомнить?
— Вряд ли.
— Вряд ли… — задумчиво повторил Сухишвили. — При каких условиях вы сможете вспомнить?
— Думаете, я хочу выторговать реабилитацию?
— Нет, я так не думаю. Я просто задал вам вопрос.
— Если вы изобличите Кешалаву серьезными уликами, если вы докажете его преступление, я, быть может, вспомню какие-то обстоятельства его визита. Незначительные обстоятельства. А сейчас, простите меня, пора спать. Отбой был уже час назад, а мы живем по железному режиму. Если угодно, можем продолжить беседу завтра вечером, когда я приведу людей из маршрута. Я, видите ли, допускаю мысль, что у него дома остался маленький племянник, а некий Ненахов не позволял Кешалаве позвонить соседям.
— До свидания, — сказал Сухишвили, поднимаясь.
— Всего хорошего.
В Тбилиси Серго Сухишвили вернулся поздно ночью, потому что самолет задержался в аэропорту Сухуми из-за грозы. Низкая гроза бушевала над морем, разрывая черные тучи стремительными сине-желтыми прострелами, и какое-то мгновение после того, как разряд, отгрохотав, исчезал, в небе оставался черно-зеленый контур странного дерева — с изломанным стволом и тонкими ветвями…
Утром Сухишвили поднял справку на Морадзе, нашел судебное дело по обвинению фарцовщиков Гальперина, Столова и Ревадзе, а потом вызвал Ненахова, который, как оказалось, дослуживал три месяца до пенсии.
Ненахов сразу же опознал Морадзе по фотокарточке, прикрепленной к делу.
— Мерзавец он, товарищ полковник, — убежденно сказал Ненахов, — мало ему дали.
— Он вам говорил о том, что фарцовщики предлагали ему валюту?
— Говорить можно что угодно. Напился, хулиганил, понимаете, оскорблял по-всякому и меня и Гогоберидзе.
— Это записано в деле. Он вам говорил, с каким предложением к нему обратились те трое?
— Говорить можно что угодно. Вы б слышали, какие слова он выкрикивал по моему адресу. Я до сих пор этого подлеца помню.
— Меня интересует, капитан, что он вам говорил.
— Племянница, говорил, у него дома. Требовал, чтобы я разрешил ему позвонить. Они все, хулиганье, как напьются, так требуют телефон и грозятся лично министру жаловаться.
— Это было потом. Что он вам говорил, когда его доставили в отделение?
— Говорил, что эти парни — валютчики.
— Вы задержали тех людей?
— За что же честных людей задерживать? Культурные люди, одеты аккуратно, не то, что он — в рванье. Бороду еще, понимаете, отрастил, в кафе пришел неопрятный, в куртке, без галстука. Дебош учинил, пиджак порвал.
— Вы мне отвечайте: он вам говорил, что те трое предлагали ему доллары?
— Пьяный хулиган всегда сто причин найдет, товарищ полковник.
Сухишвили подвинул Ненахову лист бумаги и попросил:
— Напишите мне об этом. Напишите о том, что Морадзе просил вас задержать Гальперина, Столова и Ревадзе как фарцовщиков. И объясните, почему вы не сделали этого.
Сухишвили смотрел на склоненную голову Ненахова, на его аккуратный пробор, на тонкую шею и большие, расплющенные у ногтей пальцы и ломал спички, чтобы не ударить кулаком по столу и не закричать на этого человека, который в течении двадцати четырех часов дежурства в отделении милиции олицетворяет Советскую власть.
«А мне потом красней, — думал Сухишвили, сдерживая ярость. — Мне потом выдумывай вздорные объяснения, когда встречаешься с такими, как Морадзе, или с ребятами на заводе, или в институте, мне потом отстаивай честь мундира. До тех пор, пока есть такие вот тупицы, для которых человек определяется галстуком, бородой или аккуратным пиджаком, ничего мы не добьемся, ничего…»
