— Но я…
— Молчи! — перебил попытавшуюся что-то возразить Альбину Конышев. — Я и так знаю все, что ты скажешь. Мне неинтересны твои бредни. И не трать время — ты меня не уговоришь!
Он демонстративно отвернулся к окну, давая понять, что разговор закончен. Альбина некоторое время постояла в молчании, а потом вдруг медленно произнесла:
— Хорошо… Ты сам это выбрал. Видит бог — я не хотела ничего плохого. Хотела разрешить вопрос миром, но раз не получается… Мне придется на это пойти!
— Что ты там несешь? — поморщившись, повернулся к ней Виктор Станиславович. — Ты о чем вообще?
— Я запомню то, как ты поступил со мной! — продолжала Альбина. — И отплачу тебе тем же! Ты лишил меня дочери — я тоже лишу тебя самого дорогого!
— Ты… Ты что городишь? — Конышев побагровел. — Ты вообще ума лишилась?
— Ты сам меня вынуждаешь! — громко произнесла Альбина.
— Ты… Ты мне еще угрожать смеешь? — Виктор Станиславович подскочил к бывшей жене и, не отдавая себе отчета, крепко схватил ее за руку. — Ты мне угрожаешь? Ты? После всего, что я для тебя сделал?
— Отпусти! — Альбина, никогда раньше не видевшая мужа в таком состоянии, кажется, испугалась. Конышева начало трясти.
— Вон! — выдохнул он. — Убирайся вон! И запомни: если еще раз заикнешься о чем-нибудь подобном, я тебя вышвырну из своей квартиры! Тебя вместе с твоим тунеядцем! Убирайся!
— Я уйду, уйду, только пусти! — заголосила Альбина, пытаясь выдернуть руку.
Из приемной послышался стук в дверь, и встревоженный голос секретарши осторожно спросил:
— Виктор Станиславович, у вас все в порядке?
Конышев слегка пришел в себя, обнаружил, что по-прежнему крепко стискивает запястье Альбины, разжал кисть и увидел проступившие красные пятна на белой коже бывшей супруги. Альбина бросилась к двери и попыталась ее открыть, но она была заперта — Конышев сам ее запер, дабы скрыть от посторонних нелицеприятный разговор на личные темы. Тогда Альбина принялась дергать ручку, и Конышев, опомнившись, подошел и отпер дверь. Альбина резко рванула ее на себя и пролетела в приемную, чуть не сбив с ног перепуганную секретаршу.
— Ты еще пожалеешь, запомни! — прошипела она, выскакивая в коридор.
Конышев в три шага пересек приемную, выглянул за дверь и прокричал вслед:
— Чтобы больше не смела здесь показываться! И к Маргарите не приближалась! — После чего резко захлопнул дверь и с силой сжал виски, в которых часто пульсировала кровь.
Секретарша смотрела на него с изумлением и страхом — она даже представить себе не могла всегда уравновешенного шефа в таком состоянии.
Конышев отдышался, махнул рукой и проговорил:
— Все в порядке, Люда, простите. Идите, работайте спокойно.
— А… вы? — неуверенно произнесла та.
— А я… Я, пожалуй, поеду домой. Наверное, сегодня не смогу работать.
— Может быть, имеет смысл попросить Алексея Владимировича вас подвезти? — предложила Люда. — У вас руки трясутся.
— Ничего, ничего, — делая глубокие вдохи и выдохи, успокоил ее директор. — Со мной все будет в порядке.
Его вдруг охватило непреодолимое желание оказаться дома, рядом с дочерью, убедиться, что с ней все хорошо. И он, даже не заперев свой кабинет, поспешил покинуть контору. Альбины поблизости не было видно.
«Испугалась, негодяйка! — думал он, выводя свой «Лексус» на проезжую часть. — Что она там несла? «Лишу самого дорогого»? Да ну, бред! Не стоит воспринимать слова этой идиотки всерьез!»
Однако чувство тревоги не покидало его всю дорогу, и, только оказавшись дома и увидев Маргариту целой, невредимой и даже веселой, Виктор Станиславович немного успокоился. Маргарита собиралась в какой-то клуб с друзьями — «зажигать», как она выражалась. Конышев знал, что ее даже прозвали Зажигалкой. Ему не слишком нравилось это увлечение, однако оно все же казалось ему довольно безобидным, и обычно Виктор Станиславович не препятствовал дочери ходить туда, где ей было весело.
Но сегодня Конышев вдруг стал убеждать дочь никуда не ходить. Чего он испугался? Он и сам не мог объяснить.
Маргарита, разумеется, восприняла предостережения отца с недоумением и отнеслась к ним, как к причудам. Быстро нарядившись, она чмокнула Виктора Станиславовича в щеку и упорхнула. Тот же долго не мог избавиться от чувства тревоги, постоянно смотрел на часы и несколько раз набирал номер сотового Маргариты. Та, конечно, не отвечала — видимо, просто не слышала за музыкой и разговорами. Конышев даже достал из бара бутылку коньяка и выпил в общей сложности граммов триста — очень приличную для него дозу. Но никакого опьянения и долгожданного покоя не наступало. Он долго не мог заснуть, ворочался, вставал, снова наполнял рюмку и, только когда в двери в четвертом часу забрякал ключ и на пороге появилась чуть усталая и под хмельком, но вполне довольная Зажигалка, смог наконец провалиться в тяжелый сон. Наутро мучила головная боль и сухость во рту, в офис Конышев приехал лишь к полудню. Потом, за рабочими делами, он немного забылся, а вскоре вся эта неприятная история стерлась из памяти. Альбина больше не докучала ему своими визитами и звонками, и Виктор Станиславович окончательно пришел к выводу, что это были пустые угрозы обиженной женщины…
— А теперь, значит, вы так не считаете? — спросил Гуров, после того как Конышев наконец умолк. — Раз так подробно мне все это изложили…
— Не знаю, — медленно ответил Виктор Станиславович. — Я просто счел своим долгом упомянуть об этом.
Гуров постучал согнутым пальцем по подлокотнику кресла и задумчиво произнес:
— Но вы же не хотите сказать, что ваша жена, дабы насолить вам, решила убить свою собственную дочь?
— Нет-нет, конечно! — испуганно замахал руками Виктор Станиславович. — Альбина, конечно, женщина весьма… невысоких моральных качеств, но она все же не чудовище! Просто… Просто мне вдруг вспомнились ее угрозы, и все!
— Ох, что-то вы темните, Виктор Станиславович, темните! И, вообще, рассказали мне не все. Кое-что скрыли вы от меня, Виктор Станиславович.
У Конышева забегали глаза. По всей вероятности, он скрыл от Гурова достаточно нелицеприятных фактов и сейчас пытался понять, что именно полковник имеет в виду.
— Я вам помогу, — кивнул тот. — Вопросов у меня к вам накопилось много, и сейчас мы будем последовательно получать на них ответы. И первый вопрос касается прошлого вашей дочери. Вы тут упоминали о детской комнате милиции, так?
Конышев вздрогнул, потом осторожно качнул головой.
— Ну, взятие на учет в инспекции по делам несовершеннолетних — это еще не самое страшное, что может произойти с подростком, — продолжал Гуров. — А вот уголовное преступление, совершенное уже по достижении совершеннолетия, — куда круче. Вы, наверное, знаете, что, вообще-то, возрастом, с которого начинается уголовная ответственность, считается восемнадцать лет. Но есть ряд преступлений — точнее, их двадцать, — за совершение которых предусмотрена ответственность уже с четырнадцатилетнего возраста. Это, без сомнения, тяжкие преступления, совершенные с умыслом. К ним относится, к примеру, убийство, изнасилование… — Перечисляя, Гуров продолжал следить за лицом Конышева, которое менялось на глазах. — Но это не ваш случай, к счастью. Однако разбой — тоже тяжкое преступление. А вашей дочери на момент его совершения было уже почти семнадцать лет…
Конышев продолжал молчать, только вибрирующие желваки на скулах выдавали состояние крайнего волнения. Гуров достал из портфеля папку, раскрыл ее и зачитал:
— Дело номер сто двадцать восемь. Двадцать пятого мая две тысячи восьмого года в доме предпринимателя Соломатина было совершено ограбление. Проникнув в дом, преступник похитил у Соломатина деньги на сумму пятьдесят тысяч рублей, а также на сумму шесть с половиной тысяч долларов, дивиди-проигрыватель, драгоценности общей суммой девяносто восемь тысяч рублей, меховую шубу, принадлежащую его супруге… Всего похищено имущества на сумму триста сорок восемь тысяч рублей. — Он оторвал взгляд от папки и посмотрел на Конышева. — Дальше читать?
— Не надо! — хрипло ответил Виктор Станиславович, махнув рукой. Он тяжело дышал, щеки его набрякли и повисли, и весь его вид сейчас напоминал собаку бульдожьей породы. — Зачем вы мне это говорите? Моей дочери больше нет! Ее нет! И неважно теперь, какая она была! Неважно все, все неважно, потому что ее нет! — Громко выплеснув эти реплики, Конышев сжал виски, пытаясь взять себя в руки. Потом, уняв дрожь в голосе, добавил уже ровнее: — И могу сказать, что мне тоже неважно все это, потому что это моя дочь. Хорошая она или плохая, я все равно ее люблю.
— Я отлично вас понимаю, Виктор Станиславович, — кивнул Гуров. — Возможно, вы и правы в своей безусловной любви к вашему ребенку и готовности защищать его до конца, что бы он ни сделал. И я вам говорю об этом вовсе не для того, чтобы показать, какой ваша дочь была незаконопослушной, или сделать больно — это вообще удел жестоких детей из детского сада. Я это говорю для того, чтобы помочь вам же. Я хочу разобраться вместе с вами и понять, имеет ли отношение эта история к тому, что происходит с вами сейчас.
