— Ага, который уже тоже будет закрыт! И я его не найду, и прибамбасы кончатся, — хныкал Хрюндик.
Спрашивать дорогу у местных жителей мы уже зареклись. К счастью, на нашу живописную группу обратил внимание японский турист, увешанный фотосъемочной техникой. Он утер нос Хрюндику одноразовым носовым платком и досконально разобъяснил, как пройти на Бейкер-стрит, 221-б, где находится музей-квартира всемирно известного сыщика.
Не прошло и сорока минут, как мы с Хрюндиком входили в теплый и сухой магазин при музее, который грамотно располагался так, что войти в экспозицию и выйти из нее можно было только через торговый зал. Накупив всяких безделушек с портретами Холмса и мысленно распрощавшись с последними лоскутками от свадебного туалета, на которые уже не хватало денег, я потащила сына в достоверную лондонскую меблирашку конца девятнадцатого века, как это явствовало из музейного проспекта.
Да, на это стоило посмотреть. Узенькая лестница, по которой с трудом втаскивался наверх мой худосочный ребенок, а что уж там говорить о высоком и физически крепком сыщике! Крошечные гостиная, столовая и спальня, на фоне которых наши убогие хрущевки покажутся хоромами; игрушечная мебель! А если бы Холмс сел у камина, вытянув ноги, то Ватсону в этом помещении делать было уже нечего.
Из музея я вышла вполне примиренная с жизнью. Я впитала аромат атмосферы жилища любимого литературного персонажа, вдохновилась его работоспособностью, подумав, что если он в этом курятнике, выполнявшем роли его квартиры и офиса одновременно, мог находить радость в работе, то мне просто грех жаловаться в имеющихся у меня поистине царских-условиях.
Хрюндик мой устал значительно раньше меня, и пока я еще наслаждалась виртуальным общением с мистером Холмсом, он отправился вниз, в магазин, посидеть и передохнуть, предусмотрительно прихватив мой мобильный телефон — поиграть в “змейку”.
Когда я спустилась с верхних этажей, из меблированной квартиры, ребенок протянул мне мой телефон с сообщением, что звонил дядя Леша Горчаков.
Скрепя сердце и переживая из-за высоких расценок на роуминг, я набрала Лешкин номер. Не успела я представиться, как дядя Леша Горчаков завопил дурным голосом в трубку:
— Машка-а! Тут Бендеря сам пришел!
— Куда он пришел? — испугалась я, не успев еще отойти мыслями от девятнадцатого века, когда человечество еще не в полной мере было знакомо с дактилоскопией и судебной медициной; приходилось рассчитывать только на чистосердечное признание.
— Он сам! Пришел! В милицию! — вопил Горчаков в состоянии крайнего возбуждения. — Но он оказался не Бендерей! То есть Бендерей, но не мертвым!
У меня тихо начал заходить ум за разум. Бендеря, то есть не Бендеря, то есть не мертвый… И главное, сам пришел…
— Горчаков, ты объясни толком, — разозлилась я, главным образом — на дорогой роуминг. И Лешка успокоился и стал объяснять.
Оказывается, после моего отъезда в убойный отдел нашего РУВД стал рваться какой-то коренастый мужичок, утверждая, что он может рассказать много интересного про вампиров. Любезный дежурный, бдительно охраняющий покой оперов от всякого рода психов и надоедливых посетителей, трижды выпроваживал непрошеного гостя, пока тот не упомянул всуе пострадавшего в морге криминалиста. Только после этого дежурный разрешил визитеру пройти в убойный отдел, и на всякий случай позвонил Мигулько, предупредил, что к нему идет болтливый урод, не пустить которого он, дежурный, к сожалению, не может. Услышав, в чем дело, Мигулько заорал на дежурного и орал ровно три минуты исключительно нецензурной бранью.
Пришедший господин не произвел впечатления психа; наоборот, он выглядел как самый здравомыслящий налогоплательщик, и предъявил Косте Мигулько паспорт покойного Бендери, с фотографии в котором смотрело его собственное круглое лицо.
В этом месте рассказа я открыла рот, чтобы уточнить у Горчакова свою догадку, которая уже давно брезжила у меня в голове, но окончательно оформилась только сейчас: это был близкий родственник покойного Бендери, скорее всего — брат, вот чем объясняется их невероятное сходство.
Горчаков быстро, проглатывая слова — тоже экономя мои денежки, постарался довести до моего сведения, что это действительно был младший брат соседа Нинки и старика Макарыча. Но дальнейшие события описывать отказался, мотивируя экономическими причинами.
Все-таки это было свинством с его стороны. Весь остаток вечера я провела в тяжких думах, пытаясь приспособить то, что мне рассказал Лешка, к тому, что я знала сама. А больше всего меня мучил вопрос, зачем же Бендеря все-таки сдался. В шесть утра по лондонскому времени, то есть в девять по питерскому, я не утерпела и набрала Лешкин номер.
— Леша, он пришел, потому что за ним кто-то гоняется? Тот, кто убил Страшилище? — спросила я ангельским голосом, и Горчаков на том конце провода подавился какой-то жратвой.
— Тьфу, Машка, это ты, — прочавкал он с — облегчением, — а я-то подумал, кто это с того света Бендерей интересуется…
— Почему это с того света? — обиделась я.
— Тебя слышно, как из колодца, — пояснил Горчаков.
— Жрать надо меньше, это у тебя от обжорства уши заложило. Кого Бендеря боится, раз пришел? Того, кто мужика из канавы замочил колом осиновым?
— Нет, Машка. Ты во всем неправа, и в основном — по отношению ко мне. И того мужика, и настоящего Бендерю убил тот Бендеря, который к нам пришел. Ну все, пока, за мной машина пришла.
И Горчаков подло отключился. И больше на звонки не отвечал, равно как и сотрудники убойного отдела. Обозлясь, я решила до своего возвращения вычеркнуть их из памяти, но по инерции еще раз пятьдесят в течение дня набирала все эти поганые телефонные номера.
* * *
Поскольку Кроглин Грейндж вкупе с Кэмберлендом так и не удалось отыскать на карте современной Великобритании, поездку по вампирским местам пришлось заменить на визит в Скотленд-Ярд. Войдя под своды здания, прославившегося благодаря не только талантам его сотрудников, но и лучшим образцам английской литературы, я взволновалась. И хотя на вид это было обычное учреждение, наша городская прокуратура, например, смотрится не хуже, — у меня все равно захватило дух.
Некрасивая девушка в форменной одежде и туфлях без каблуков провела меня по гулким коридорам и впустила в крошечную каморку со стулом, столом и шкафом. Стены в ней были покрашены в голубой цвет. Сказав что-то в портативную рацию, она снова открыла дверь, приняла от кого-то папку с пожелтевшими бумагами, положила ее передо мной на стол и удалилась.
На всякий случай я вытащила из сумки увесистый англо-русский словарь, не будучи уверена, что пойму каждое слово в этих бумагах, и время для меня словно остановилось. Я читала отчет об одном из самых известных дел в истории Скотленд-Ярда, и уж точно, о самом нашумевшем в послевоенное время. Когда я перевернула последний листок в папке, я с удивлением обнаружила, что ни разу не воспользовалась словарем. Только потом я сообразила, что так много читала о деле Хейга по-русски, что не нуждалась в переводе.
В двух словах — главная заслуга в раскрытии серии убийств, совершенных сорокалетним холостяком Джоном Джорджем Хейгом в конце сороковых годов, принадлежала женщине — сотруднице полиции, сержанту Ламбоурн. Уоткинс мне накануне вечером сказал, что, к сожалению, ее уже давно нет в живых, а то бы он нас познакомил.
20 февраля 1949 года в полицейское управление Челси было сделано заявление об исчезновении пожилой леди, Оливии Дюран-Декон. Одним из заявителей оказался симпатичный сорокалетний мужчина, Джон Хейг, директор компании по разработке и производству материалов, способных работать в агрессивных средах. Второй заявительницей была подруга пропавшей Оливии, пожилая дама Констанс Лейн. В отчете были фотографии всех персонажей; Джон Хейг показался мне похожим на Юрия Соломина и Кларка Гейбла одновременно, с фотографии Оливии Дюран-Декон на меня смотрела настоящая английская леди, как говорят англичане, “на неправильной стороне шестидесяти”, в шляпке и жемчужном ожерелье.
Заявители сообщили, что Дюран-Декон не явилась на вокзал, где должна была встретиться с Хейгом для решения вопросов о финансировании Хейговского бизнеса; они тревожатся за нее, так как она уже немолода и может нуждаться в помощи. Их не погнали из участка поганой метлой, велев придти через неделю с неопровержимыми доказательствами того, что несчастная женщина померла, как это сделали бы спустя полвека в просвещенной России, а “должным образом задокументировали их заявление”. Дальше пошла информация, более узнаваемая, и я перестала испытывать комплекс неполноценности за всю российскую юстицию: “поскольку воскресенье было выходным днем, оперативная работа по проверке поступившего сигнала была отложена до понедельника”. Вот это по-нашему, по-бразильски, с удовлетворением подумала я, переворачивая страницу; конечно, старушка может нуждаться в помощи, но война войной, а обед по расписанию.
