Кашеваров отпрянул, шлепнул себя по лбу, воскликнул потрясенно:
— Стало быть, урожденная Бодылина! Вот это встреча! Как во сне, право, как во сне! Несказанно рад видеть вас в добром здравии. Дочь Бодылина! Ей-же-ей, это — дорогой подарок… — Он наклонил голову, благоговейно коснулся губами руки Агнии Климентьевны и скосил глаза на Бочарникова.
— Спасибо, — растроганно сказала Агния Климентьевна. — Но я-то пуще вас опростоволосилась… На Тополиной-то улице вы отрекомендовались, а мне и невдомек, что передо мною сын Кондратия Федоровича Кашеварова. И вот казус: превосходно помню вашего батюшку, а сыночка запамятовала напрочь.
Густые брови Кашеварова сблизились у переносья. Он сощурился, как бы стараясь получше рассмотреть Агнию Климентьевну, и заговорил с грустной усмешкой:
— Эх, память девичья да стариковская… Кабы вы не назвались, так не признал бы вас нипочем. А Климентия Даниловича я отчетливо помню. Могучий человечище, необыкновенной яркости. И телесной, и духовной. Острого ума и многих дарований…
Агния Климентьевна испытующе и строго смотрела на Кашеварова, как бы желая удостовериться в его искренности. Взгляд ее смягчился, щеки разрумянились, глаза заблестели, и голос стал молодым, звонким.
— Спасибо, Степан Кондратьевич, на добром слове и доброй памяти. К сожалению, сейчас редко можно услыхать беспристрастное суждение об отце. Горько, что имя и дела его забылись, а если и вспомнят, то иные до сих пор видят в нем классового врага.
«Один сыночек твой с его филиппиками чего стоит…» — подумал Кашеваров и сказал сочувственно:
— Молодость категорична, рубит сплеча. А потому прямой долг нас, очевидцев, рассказывать правду о прошлых днях. Мечтаю внести посильную лепту. Роман пишу о старой Сибири, о путях здешней интеллигенции в революцию… — Кашеваров осекся и договорил смущенно: — Простите великодушно, увлекся я. Но если бы выкроили вы часок-другой, припомнили некоторые подробности о своем отце. Я был бы весьма благодарен.
— Помилуйте, какие там хлопоты! Рада видеть вас у себя. Кстати, в воскресенье у нас семейное торжество. Настеньке нашей двадцать лет. Не откажите в любезности почтить своим присутствием…
— Сочту за честь.
— И вас, молодой человек, милости просим, — Агния Климентьевна слегка поклонилась Бочарникову.
— Спасибо. Постараюсь быть.
— Вот оно, искренне сибирское хлебосольство, — восторженно сказал Кашеваров, оборачиваясь к Бочарникову. — Коли пир — так на весь мир… — Кашеваров замолк, взглянул на Глеба и объявил виновато: — Действительно, память у меня стала дырявой. Я в клуб-то завернул потому, что одна молодая особа просила вызвать вас…
2
Глеб вышел на крыльцо клуба. Провальная темнота. Скорее почувствовал, чем увидел, как отошла от стены и встала на его пути Лиза.
— Ну, здравствуй.
— Здравствуй.
— Ты откликался на мои приглашения быстрее.
— Прости, — торопливо сказал Глеб, взял Лизу за локоть и, увлекая за собой, быстро зашагал от клуба. — Кашеваров передал мне только что.
Темнели в палисадниках плоские, будто нарисованные деревья, листва отливала густой чернью, как металлические венки на могилах.
— Не подозревала, что ты можешь так трогательно петь. Или для милого дружка и сережку из ушка? — Лиза язвительно засмеялась.
«Для милого дружка можно и самородок…» — подумал Глеб.
Лиза оборвала смех, заговорила зло:
— Вообще, я многого в тебе не подозревала. Прилетела, живу в этой дыре, а ты только и делаешь, что прячешься от меня. Пойми, для брата, — она опять усмехнулась, — ты ведешь себя нелепо. Николай Аристархович и тот…
— Ах, Николай Аристархович!.. — прервал Глеб язвительно. — Я заходил к тебе дважды, но ты отбыла на его персональном катере любоваться живописными берегами реки Раздольной. А вчера… Я просто не решился войти, боялся нарушить ваш тэт-а-тэт.
Глеб не заходил к Лизе, о ее встречах и прогулках с Аксеновым он узнал от Насти. И внутренне обрадовался: появился предлог упрекнуть Лизу. Если же Лиза станет оправдываться или укорять его, дать волю гневу, устроить сцену ревности, быть в ее глазах, а отчасти и в собственных, покинутым и оскорбленным…
Лиза не упрекнула, она погладила руку Глеба и сказала с облегчением:
— Так ты все-таки приходил. Слава богу. А я-то думала… Эх, ты, Отелло! Николай Аристархович — милый, гостеприимный человек. И не более того.
— Зачем ты назвалась моей сестрой?
— Кем же мне было назваться? Кто я тебе: жена, невеста?
— Тебе так нужна определенность? Обходились мы без нее в Москве. Могли бы и дальше.
— В Москве — да. Там можно затеряться в толпе. А здесь я — кто? Любовница? Теперь, правда, выражаются деликатнее: подруга… Но не могла же я объяснять тому же Николаю Аристарховичу: я — подруга Глеба Карасева, лечу за тридевять земель, потому что мой друг перестал писать…
«Переводить деньги и посылать посылки…» — думал Глеб.
— Кем я могла назваться, когда увидела тебя разомлевшим от телячьей нежности рядом с дочкой Аксенова? Нет, я не ревную тебя к этой… — губы Лизы брезгливо дернулись. Она увидела протестующее движение Глеба, продолжала напористо: — Не заявлять же мне было свои права на тебя. Вдруг твоя дама при всем честном народе станет таскать меня за волосы, вдруг ты ответишь мне старой, как мир, сентенцией для таких случаев: «И я не я, и лошадь не моя».
Синева с чернью разлиты кругом. Синела дорога, синели пятна лунного света на стенах и крышах, чернела тайга за речкой, чернели ставни окон.
Глеб ставил ноги бесшумно, будто крался по Бодылинской тропе через гари и сухостой. И все время казалось: это снится ему… Он жалел себя, жалел Лизу, но не мог признаться ей в своей жалости, протянуть руку. Лиза оскорблена его холодностью, нетерпеливо ждет слов, которые сломали бы разделившую их стену, но у него не было права на искренность и откровенность. Откровенность могла стать убийственной, в прямом смысле слова, для него, для Насти, даже и для этой женщины, не подозревавшей, какой опасности подвергает она себя, приехав сюда. Он проклинал себя, но ничего не мог изменить. И вдруг с удивлением и потаенной радостью осознал: дело не только в запрете Шилова…
— Ты думаешь, мне легко?! — услыхал он гневный полушепот Лизы. — Твоя мамаша смотрит волком: как же, совратила ее юное дитятко. Соседи перешептываются мне вслед. Любимый муж красноречиво молчит и отправляется на год в океанское плавание. На прощание говорит: почему бы тебе не провести часть отпуска в Сибири. Ленку можно отправить к моим старикам в Николаев… Какое великодушие! Так сказать, развод по-Каренински! И самое парадоксальное, что я поступаю именно так: отправляю Ленку к старикам и лечу сюда. Ты вдруг перестал отвечать на мои письма. А у меня щемит сердце. Я же знаю, что в любую минуту тебя могут… — Наверное, она здорово разволновалась, едва не произнесла слов, которые были под строжайшим запретом. — С тобой могут произойти неприятности… Прилетела. Потратилась. А для чего? Чтобы тайком встретиться с тобой, выслушивать упреки. И это в поселке, где нас никто не знает! — Лиза громко всхлипнула.
— Лиза, ну не надо! — Глеб коснулся ее плеча.
Она схватила Глеба за руку, потянула к палисаднику. На скамье у ворот обвила руками шею Глеба, приблизила к себе его лицо и горячо зашептала:
— Это же я… Мы! Неужели ты забыл наш солнечный троллейбус… Помнишь, как мы чинили пробки!
Глеб чувствовал: вдруг исчез воздух, пересохло во рту и руки отяжелели. Ощущая на лице обжигающее дыхание Лизы, податливость ее тела, он теснее приник к ней, отыскал губами ее губы…
И тут над головой Глеба просвистел камень. Глеб вздрогнул, прикрыл рукой голову Лизы и не заметил, откуда вынырнул человек, что шаткой походкой направился к ним. На лбу у Глеба выступила испарина: Шилов!
— Сигаретку поднесли бы ночному страннику… — Шилов всмотрелся в Глеба, пьяно оскалился: — О, Глебка! Друг ситцевый! Здорово, кореш! А это кто с тобой? — приблизил свое лицо к лицу Лизы, заорал возбужденно: — У, какая куколка! Знакомь с подружкой. — И потянул Лизу за руку.
Она возмущенно крикнула:
— Ты почему позволяешь, Глеб, этому… — но, взглянув на остолбеневшего Глеба, закончила гневным полушепотом: — Это какой-то кошмар! Ты струсил! Все здесь какие-то психи! Я завтра же уеду! — и взбежала на крыльцо общежития.
— И правильно сделаешь, — проводив ее тяжелым взглядом, сказал Шилов. — Почему она здесь?
— Так она сама… — стыдясь своего заискивающего тона, пролепетал Глеб.
— Сама-а… — передразнил Шилов. — Ты вот что, карась-идеалист, ты мне шарики не крути. И чтобы я вас больше не видел вдвоем. Помнишь наш уговор? То-то… Ты меня знаешь. Старуха вон приехала. Не дай бог испортить нам обедню.
