Уважаемый Гревилл,
Мне в высшей степени неприятно обращаться к джентльмену по нижеследующему делу, но Ваше поведение не оставляет мне выбора. Знаки внимания, которые Вы оказываете моей жене, должны прекратиться немедленно.
Я не собираюсь пускаться в подробности. Вы и сами знаете, в чем преступили черту, и объяснений с моей стороны не требуется.
Если Вы увидитесь с ней в иной, нежели это обусловлено светскими приличиями, обстановке, то есть не в обществе других людей, я предприму необходимые шаги, чтобы начать бракоразводный процесс, и буду преследовать Вас по суду как прелюбодея. Думаю, мне не нужно объяснять, что это будет означать для Вашей карьеры.
Я пишу это письмо с вполне серьезными намерениями. Из-за ее поведения при встречах с Вами я потерял к ней всякое уважение, и хотя у меня нет желания обязательно разрушить ее жизнь и погубить ее репутацию, я сделаю это, не желая, чтобы меня и далее предавали подобным же образом.
С наиболее возможной откровенностью,
Ваш
Джералд Истервуд
Питт взглянул на Пирса. Образ Эйнсли Гревилла, всего несколько минут назад нарисованный его воображением, пошатнулся.
– Вы знакомы с некой миссис Истервуд? – тихо спросил он юношу.
– Да, по крайней мере, знаю ее репутацию. Боюсь, она не слишком… не так хороша, как, возможно, хотел бы думать мистер Истервуд.
– Он был другом вашего отца?
– Истервуд? Нет. Вряд ли можно сказать, что они принадлежали к одному и тому же кругу. Отец, – молодой человек заколебался, – был хорошим другом тем, кто ему нравился, или тем, кого он считал ровней. Я не могу представить, что он вступил бы в связь с женой человека, хорошо ему знакомого. Я хочу сказать… друга. К своим друзьям он всегда относился с большой лояльностью.
Пирс, очевидно, хотел снова повторить только что сказанное, но вовремя сдержался, поняв, что и так весьма отчетливо подчеркнул свою мысль.
Томас прочитал следующее письмо. Оно тоже содержало политическую угрозу и очень живо рисовало будущее Ирландии, но автор, казалось, явно склонялся в пользу протестантского приоритета в стране и сохранения земельных владений англо-ирландских лендлордов. В письме также содержались угрозы расправы, если Эйнсли предаст общие интересы.
Следующее послание снова было личным и подписанным.
Мой дорогой Гревилл,
Никогда не смогу выразить тебе всю глубину моей благодарности за щедрость, которую ты проявил ко мне в этом деле. Если бы не ты, меня постиг бы крах, возможно, заслуженный, но теперь благодаря твоему вмешательству я смогу возродиться к новой жизни и вести себя в будущем с большей осмотрительностью.
Вечный твой должник,
твой смиренный и благодарный друг
Лэнгли Осборн
– А его вы знаете? – спросил Питт.
– Нет, – ответил Пирс, явно недоумевая.
Было еще три письма. Одно – с ирландской угрозой, но такое сбивчивое, что смысл его был почти не понятен, кроме лишь коряво сформулированной идеи свободы. Недвусмысленна была угроза в высшей степени красочной гибели, в связи с чем упоминалось о старинном предании о двух влюбленных, преданных англичанином. Другое письмо, очень длинное, было написано довольно близким и давним другом министра. В нем автор рассуждал о социальном верховенстве и классовой лояльности, об общих воспоминаниях и интересах, а также говорилось о глубокой и безусловной личной приязни и доверии. Томасу инстинктивно сразу не понравился автор письма, некий Малькольм Эндерс, и после этого он уже не мог относиться с прежним участием и к самому Гревиллу-старшему.
Последнее письмо осталось нераспечатанным, хотя штамп на марке свидетельствовал, что оно было послано почти две недели назад. Наверное, для Эйнсли это письмо не представляло интереса. Вероятно, он узнал почерк и даже не побеспокоился прочитать послание. А может быть, получил это письмо, когда камин не горел и его нельзя было сжечь, а бросить конверт в мусорную корзину, где его нашли бы любопытная горничная или лакей, умеющие читать, министр не хотел.
Полицейский осторожно вскрыл конверт. Это было любовное письмо от женщины, подписавшейся именем Мэри-Джейн. В нем говорилось об интимных отношениях, прекращенных по инициативе Гревилла, вдруг и без каких-либо объяснений, кроме лишь одного – что она, Мэри-Джейн, ему наскучила. Письмо дышало грубостью, вызвавшей у Питта чувство отвращения. Оно было требовательным, и в нем не ощущалось никакой нежности. Любила ли Эйнсли эта женщина или нет, но, как мог догадываться Томас, она использовала его в определенном отношении.
Суперинтендант вернул письма Пирсу.
– Теперь я понимаю, почему он, возможно, не слишком серьезно воспринимал угрозы, – деловито пояснил он. – Они могли исходить от любого встречного – и от католика-националиста, и от протестанта-юниониста. Письма никак не могут нам помочь. Впрочем, возьмем их с собой.
– Только угрожающие? – поспешно спросил молодой человек.
– Да, разумеется. Остальные заприте в ящике. Позже вы сможете их уничтожить, если мы не обнаружим никакой их связи со случившимся.
– Они и не могут ее иметь, – ответил Пирс, держа письма в руке. – В них нет ничего политического. Это просто некрасивая интрижка… ну, две. Но с обеими покончено… было… до трагедии. Вы не можете их просто-напросто сжечь и никому о них не рассказывать? Моей матери и так тяжело, даже сейчас, когда она не знает об этих связях.
– Заприте их опять в стол, – распорядился Питт, – и держите ключи у себя. Когда с делом будет покончено, вы приедете сюда, снова все разберете и уничтожите те, что лучше не предавать огласке. А теперь позвольте мне проглядеть содержимое оставшихся ящиков.
Появился дворецкий с расстроенным лицом и подал им две кружки с горячим тодди. Казалось, он готов был спросить, не увенчались ли их поиски успехом, но передумал и удалился.
Томас и Пирс обыскали всю библиотеку, но больше не нашли ничего интересного. Книги и документы, конечно, проливали больший свет на личность Гревилла. Он, по всей вероятности, был человеком острого ума, очень образованным и с обширными интересами. Среди бумаг министра обнаружился черновик его рукописи о древнеримской медицине, и Питт с большим удовольствием взял бы ее почитать, но у него не было для этого никакого предлога. На беглый взгляд, работа была написана очень живо и увлекательно. На полках же стояли книги на самые разнообразные темы: от каталога тосканской живописи раннего Возрождения до справочника по птицам Северной Америки.
Интересно, подумал суперинтендант, а учтены ли в библиотеке симпатии и вкусы Юдоры, делил ли он с ней какие-то свои пристрастия – или же их умственные интересы существовали раздельно, как это характерно для некоторых браков? Для очень многих супружеских пар общее – это дом, дети, общественная жизнь, социальное положение и экономические условия быта. Миры воображения, опыты сердца и интеллекта у мужа и жены часто существовали раздельно. Даже их духовные искания обычно не пересекались.
Так сильно ли Юдора горюет о покойном? Было ли у нее истинное представление о реальности их семейной жизни, или же она видела только то, что желала видеть? Так поступали многие, как бы выстраивая заслон между собою и ранящей действительностью, чтобы иметь возможность более или менее спокойно существовать. И осуждать ее, если это так, полицейский не мог.
Потом им с Гревиллом-младшим принесли в библиотеку ланч, и они сели есть у горящего огня, обмениваясь редкими замечаниями. За последние два часа Пирс узнал о жизни своего отца больше, чем за предыдущие десять лет, и это новое знание несколько искажало прежнее представление молодого человека о нем. Чрезвычайно многое в жизни Эйнсли было достойно восхищения, но не меньше было и такого, за что он заслуживал только презрения. Слишком много обнаружилось того, что ранит чувства и осложняет горечь утраты, которая не исчерпывалась лишь ощущением внезапно охватившего одиночества.
Питт все больше помалкивал. После ланча он вышел, чтобы отыскать того кучера, который вез Гревилла, когда их чуть не опрокинул мчавшийся экипаж. Надо было его как следует расспросить о том происшествии на дороге. Это была непритворная и очень серьезная попытка убийства.
Суперинтендант обнаружил кучера в конюшне – тот чистил упряжь. Запах кожи и особого, «конского» мыла воскресил в памяти Томаса юные годы, и он вспомнил усадьбу, где его отец служил егерем и где сам он вырос. Он снова словно стал мальчишкой, хрумкающим зимние яблоки и тихо сидящим в уголке, прислушиваясь к рассказам грумов и кучеров о повадках лошадей и собак и сплетничающих о разных разностях. Питт вновь мог представить, как бежит ужинать в свой коттедж, а потом ложится спать в своей крошечной комнатке на чердаке под самыми стропилами. А позднее, после того как его отец якобы совершил какой-то скверный поступок, и еще позже, когда шум и ярость несправедливой кары умолкли, юный Том переселился в большой дом, потому что сэр Артур решил позаботиться о нем и его матери.
