Ах, сколько откровений дивных… До этой минуты ему и в голову бы не пришло заподозрить эту женщину в пристрастии к риску и случайным связям. Значит, он ошибся. Или у нее имеются «основательные на то эротические причины». Он оторвался от двери, побежал вверх по трапу. Встал за поворотом, стал ждать. Затягивать это удовольствие едва ли стоило, лестница — как-никак предмет общего пользования. Он подпрыгивал от нетерпения, косил через плечо. Из подсобных помещений над головой не доносилось ни звука — видимо, Герда осталась на камбузе, а Феликс вышел в кают-компанию. Ожидание, к счастью, не затянулось. Приоткрылась дверь, ведущая к холодильным агрегатам, и несколько секунд ничего не происходило. Турецкий отступил во мрак. Отворилась дверь пошире, выскользнула Ирина Сергеевна — в наспех надетой футболке, старых «бабушкиных» джинсах. Прическа на голове отсутствовала в принципе — она пыталась пригладить волосы руками, но это было смешно. Не каждому дано причесаться пятерней, как расческой. Ее лицо искажал страх быть пойманной. Она бегло огляделась (а вот вверх не посмотрела), побежала вверх по лестнице. Турецкий рисковал, но решил выдержать этот удар. Он не прогадал — женщина взлетела на короткий пролет и повернула буквально у него под носом — в коридор. Он слышал, как она испустила мучительный вздох облегчения. Турецкий терпеливо ждал. Вновь приоткрылась дверь, высунулась забинтованная голова матроса Глотова. Он поводил глазами, прислушался, вышел из отсека. Он не собирался спасаться бегством. Приосанился, подбоченился, широко улыбнулся сам себе. В этой улыбке были гордость, счастье, самодовольство — еще бы, такую бабу отхватил. Сунул руки в карманы и, негромко насвистывая, стал спускаться в машинное отделение.
— Ну, что ж, посмотрим, какие еще открытия принесет нам это утро, — пробормотал Турецкий.
На корме его поджидала еще одна занятная сценка. Он остановился, сдал назад. Манцевич не был пьяным, но он был зол и не прочь подраться. Он стоял вплотную к ограждению, а хорошенько поддавший Лаврушин — всклокоченный, рубашка выбилась из брюк — подвергал его неуступчивость жаркому разносу. Подобную картину Турецкий мог наблюдать вчера, но вчерашнее хоть как-то держалось в рамках приличия, сейчас же ситуация явно выходила из-под контроля. Манцевич сжимал зубы, сдерживался из последних сил, а Лаврушин распалялся, брызгал слюной, хватал его за локоть. Ветер дул на корму, слов почти не было слышно. Видимо, Лаврушин требовал от Манцевича воздействовать на шефа. Лейтмотивом звучало слово «Оленька». Пожелания выражались в грубой форме, что не могло позитивно сказаться на результатах «переговоров». Манцевич огрызался рублеными фразами, а Иван Максимович наседал, орал ему в лицо. Видимо, слюна попала в цель, Манцевич вздрогнул, вырвал локоть, ругнулся. Лаврушин вспыхнул, хотел ударить. Манцевич перехватил кисть, отпустил Лаврушину звонкую пощечину. Бедолага отлетел, гаркнул что-то боевитое, бросился в атаку. Манцевич без усилий вывернул руку, оттолкнул его. Брезгливо вытер ладони о штаны, повернулся, чтобы уйти, но Лаврушин жаждал реванша, подбежал, нанес неумелый удар по затылку. Окончательно рассвирепевший секретарь схватил одной рукой Лаврушина за шиворот, сжал, да так, что последний начал задыхаться, а другой отвесил оплеуху. Иван Максимович картинно повалился, ударился головой о палубу. Желание поквитаться с обидчиком выветрилось из нее полностью. Он схватился за вертикальную стойку леера, с ненавистью смотрел на Манцевича. А тот сплюнул, развернулся, зашагал к правому борту. Лаврушин с трагической миной на лице поднялся, мстительно погрозил кулаком, потрогал скулу, поморщился от боли. Он был в растерянности и даже немного отрезвел. Порылся в карманах, посмотрел по сторонам — Турецкий спрятал голову. Вытряс сигарету из мятой пачки, закурил, плюхнулся на металлический рундук.
— Судно показалось, — произнес за спиной насмешливый голос.
Он резко обернулся, мазнув взглядом неслышно подкравшегося Феликса, уставился на бескрайнюю водную гладь.
— Говорю же, показалось, — засмеялся Феликс. — Далеко мы зависли от берега. И пути судоходные, увы, в стороне. Странно, да? Мне тоже всегда казалось, что в Черном море плавсредств больше, чем рыбы. Следует признать, что это не так.
Он вытянул шею, посмотрел на Лаврушина, оседлавшего в тоске дремучей рундук.
— Бедный Иван Максимович. Не вышел из него задиристый петух.
— Вы тоже все видели? — догадался Турецкий.
— Почему бы нет? — пожал плечами Феликс, самодовольно улыбаясь. — Я уже давненько мерцаю у вас за спиной. Идея выбросить вас за борт меня не посещала, но уверяю вас, если бы посетила, воплотить ее в жизнь, а вернее говоря, в смерть, не составило бы труда.
Турецкий ощутил предательский холодок в позвоночнике.
— Почему не вмешались, позволили Манцевичу опустить достоинство Лаврушина ниже ватерлинии?
— Вы тоже не вмешались, — резонно возразил Феликс. — Да и будет урок этому недотепе. Держу пари, если он пожалуется Игорю, тот не примет никаких мер. Он дорожит преданностью Манцевича. Народ, как говорится, безмолвствует, — Феликс картинно развел руками.
— Молчание народа — золотой запас державы, — пробормотал Турецкий.
— Пусть так, — хохотнул Феликс. — Протрезветь этому парню не помешает. Не умеет пить. Вот посмотрите на меня, — он с какой-то самоиронией постучал себя кулаком в грудь. — Славно выпил, но ведь держу себя в руках? И дальше буду держать. Потому что грамотно опохмелился, — писатель натянуто засмеялся. — В России пьяный лирик больше, чем трезвый поэт, но меньше, чем опохмелившийся прозаик. А вы, как погляжу, ни в одном глазу?
— Упущение, самому не нравится, — проворчал Турецкий. — Обязательно нагружусь к вечеру.
— Кстати, Александр Борисович, — Феликс воровато посмотрел по сторонам, — вы не искатель приключений, и вас не слишком увлекает то, что происходит здесь, верно?
— Вы ужасно прозорливы, Феликс. Предлагаете принять участие в бунте?
— Шутливое предложение, Александр Борисович, — Феликс вроде бы усмехался, но глаза смотрели серьезно. — Салим, Манцевич и оба матроса никогда не пойдут вопреки воле босса, а, стало быть, мы не сможем повлиять на перемещения «Антигоны». Их не больше, но они сильнее. Склонить кого-то из этих людей на свою сторону вряд ли удастся.
— Вы про шлюпку? — содрогнулся Турецкий.
— Боже упаси! — ужаснулся Феликс. — На маленькой шлюпке, такой толпой, да в открытом море? К тому же, я не умею плавать. Вы умеете?
— Я умею, — усмехнулся Турецкий, — а значит, проживу на несколько минут дольше вас.
— У нас отняли средства связи, то есть сотовые телефоны, — развивал тему Феликс. — Все это добро лежит у Голицына в сейфе. Сейф в его каюте, ключи он носит с собой, но нам эти телефоны на хрен не нужны — сомневаюсь, что в открытом море поддерживается связь.
— Тогда о чем вы?
— О спутниковом телефоне. Это так, информация к размышлению. Не знаю, где хранит он свою штуковину, возможно, тоже в сейфе. Как насчет выкрасть, дозвониться до какой-нибудь официальной структуры, скажем, до береговой пограничной службы или банальной милиции, рассказать о событиях на яхте, дать свои координаты? Уверен, что официальные власти не разгонятся, но ведь прибудут когда-нибудь? Это лучше, чем ждать, когда нас всех тут перешлепают. У Игоря едет крыша, разве вы не видите?
— Это шутливое предложение? — недоверчиво хмыкнул Турецкий.
— Пища для размышлений, — пояснил Феликс. — Можно напрямую спросить у Ирины Сергеевны, где ее муж держит спутниковый телефон.
— Полагаете, он такой идиот, что оставляет его на виду?
— Мы справимся, — Феликс заговорщицки подмигнул. — Вы же не выдадите меня в случае провала?
— А вы бы не выдали меня?
Феликс смутился под прямым насмешливым взглядом.
— Вы правы, о благородстве лучше писать в книжках, чем трясти им в жизни. Если хотите, можете заняться, Александр Борисович. Параллельно, так сказать, вашему основному занятию.
Феликс растворился в недрах корабля. Мимо Турецкого протащился поникший Лаврушин. Он окликнул Ивана, но тот открестился раздраженным жестом — никаких, мол, комментариев и интервью. Скрипнула и хлопнула дверь. Оборвалась музыка на верхней палубе. Что-то загремело в интерьере. Турецкий кинулся на шум, но встал в проеме. Справятся и без него. Голицын уже проснулся, впрочем, трезвее не стал, блуждал по яхте, оступился на лестнице, растянулся и, поминая всех чертей и матерей, пытался встать. Неторопливо спустился Салим, подхватил хозяина подмышки, покосился на Турецкого и потащил Голицына в каюту. Турецкий проводил их глазами. Площадная ругань в исполнении миллионера разносилась по всей палубе. Видать, хорошенько его тряхнуло, и снова потянуло в сон. Он перестал ругаться, повис на Салиме, словно пустой пиджак. Охранник отпер дверь ключом, втащил бизнесмена внутрь, при этом ноги последнего волочились по полу, застряли в приступке. Салим дернул с силой, тапок слетел с ноги господина. Несколько секунд в коридоре никого не было, потом возникла рука, забрала тапок. Приоткрылась дверь напротив, человек, которого не было видно, что-то произнес — видимо, Салиму. Какое-то время двери были приоткрыты, потом одновременно захлопнулись. Можно было уходить, но Турецкого что-то остановило. Он ждал. Дождался — Салим выбрался из каюты, посмотрел по сторонам, запер дверь. Сделал несколько шагов, снова осмотрелся, вошел в каюту справа. «Вот тебе раз, — озадачился Турецкий. — Каюта Николая?» Мгновением позже отворилась дверь на левой стороне, выбрался Робер Буи. Стрельнул глазами и торопливо засеменил в носовую часть судна. Отворил каюту покойника, пропал в интерьере.
