мертвая.
Пока Ильин забавлялся этими размышлениями, Фрольцов выполнил неприятную миссию и привел двух понятых. Одну женщину – Людмилу Степановну из соседнего дома справа, и мужчину – Ояра Валдисовича из дома, стоявшего слева. Понятые, как показалось Ильину, относились к первому типу соседей-понятых и заметно своей обязанностью тяготились. Людмила Степановна, правда, периодически качала головой, когда ее взгляд натыкался на самые яркие следы явного пренебрежения хозяев к процедуре влажной уборки хоть чего-нибудь, и видно было, что сильно досаждала ее обонянию сопутствующая этому пренебрежению стойкая смесь разнообразных запахов с неведомым ей названием. Ояр Валдисович проявлял латышскую сдержанность и ничего никоим образом не комментировал. Ильин заходил во главе всей компании во все помещения дома и иногда открывал дверцы шкафов и тумбочек. Больше всего внимания он уделил веранде,, заполненной, как и большинство виденных им прежде веранд, двумя категориями предметов: теми, которым на веранде и место, и теми, что когда-то принесли туда однажды на минутку, чтобы решить, куда его лучше пристроить, да так и оставили.
Как доказательства былых спортивных достижений Фрольцова на веранде в разных почему-то местах и не парами стояли гири. Две двухпудовые, две полуторапудовые и одна пудовая.
– А чего же эта пудовая без близняшки, сломали вторую или потеряли, – пошутил Ильин, – или у вас ее украли?
Фрольцов ответил не сразу, так как тут же в разговор встряла отвлекшаяся от гнетущих ее картин и запахов Людмила Степановна:
– А чему ж тут удивляться-то, так сейчас все воруют! Вот у меня кроликов украли со двора из крольчатника, так участковый наш написал в своем постановлении, что я, мол, за кроликами ухаживала плохо и клетки не закрывала. Вот ушастые и дали деру от такой хозяйки. Так и свидетелей каких-то приписал. Вот ей-богу – так и написал, чтобы дело не заводить. А я так думаю, что свидетели эти моих кролей-то и умыкнули… А недели за две до этого, вот прямо в ночь, когда Антонина пропала, у соседки через дорогу из сарая электроинструменты умыкнули, так она заявление даже и не писала – толку-то?
Заметив, что Ильин и второй понятой не проявили должного сопереживания ее горю и беде соседки через дорогу, Людмила Степановна умолкла, дав возможность ответить Фрольцову.
– Да не знаю я, куда она подевалась. Может, и украли, может, и распилили уже.
– А ведь и правда, – сказал опер, – а вдруг и украли, поэтому давайте отметим в протоколе, что гиря отсутствует, а оставшуюся изымем. Вдруг вторая найдется, чтобы было с чем экспертам сравнивать.
Фрольцов равнодушно пожал плечами, а потом спросил: «А разве не все гири одинаковые? Как можно определить, что одна гиря является парой второй?»
Ильин задумался. Но так как по первому образованию он был инженером, то быстро сообразил, что ответить:
– Так навряд ли чугун гирь в одной партии из разных доменных печей вылит. Полную привязку одной гири к другой, конечно, установить невозможно, но вот что обе они вылиты из чугуна одной выплавки, – это элементарно. Так как все выплавки в долях процента отличаются друг от друга, – очень уверенно закончил краткое введение в прикладную металлургию Ильин. И сам поверил. – Ваши-то гири наверняка не из магазина, а из какой-то воинской части? Значит, вероятность того, что в Юрмале есть где-то гири из той же выплавки, – ничтожны.
Это были уже выводы, основанные на минимальном представлении о комбинаторике. Возможно, выдавая желаемое за действительное, но при этом искренне поверив в сказанное о возможностях экспертизы гирь, Ильин обратил внимание еще и на рыболовные снасти, которые тоже в беспорядке хранились на веранде.
– Так и лодочка, наверное, имеется? – продолжал задавать вопросы хозяину дома опер.
– А тоже – в прошлом, правда, в недавнем. Сгорела вчера лодочка, прямо на берегу. Все одно к одному.
Далее Фрольцов поведал, что утром, перед тем как идти в милицию, подошел к месту, где на берег были вытащены несколько лодок, и увидел, что именно его и сгорела. Какие-то хулиганы, наверное, костер развели в лодке, вот она и сгорела. Тут снова воодушевилась Людмила Степановна и решила развить тему бесчинствующих поджигателей, отмечая их общественную опасность вообще и особенную для деревянных жилищ граждан, чему ярчайший пример – сгоревший три года тому назад сарай свояка, проживавшего в другой части города, да к тому же и самогонщика. Далее, крайне непоследовательно, она продолжила мысль в том направлении, что сам-то свояк, а вернее, его увлечение самогоноварением вероятно, и стали причиной возгорания, но, поймав взгляд Ильина, решила ограничиться сказанным и не углубляться.
Чтобы Людмила Степановна и впредь повременила с демонстрацией своих успехов в разговорном жанре, Ильин строго у нее спросил: а проинформировала ли она участкового инспектора о роковом для сарая увлечении свояка? В ответ Степановна пробормотала что-то нечленораздельное и умолкла. Для закрепления успеха Ильин с суровым выражением лица объявил, что сообщить надо обязательно и он проконтролирует. Что проконтролирует и как проконтролирует, объяснять было уже не нужно, так как по виду Людмилы Степановны стало понятно, что она зареклась уже и рот открывать в присутствии этого милиционера-законника. Ояр Валдисович, стоявший поодаль с бесстрастным выражением лица, одобрительно улыбнулся Ильину и совсем неодобрительно посмотрел на Степановну.
– Ну что же, – опер посмотрел на Фрольцова, – в доме все, что необходимо, осмотрели и записали, теперь посмотрим на вашу лодку и на этом закончим.
Из пяти вытащенных из реки на полкорпуса лодок, действительно, лишь одна горела. Выгорели середина днища и частично борта в центре и носовой части. Ильин попросил Фрольцова принести ножовку и выпилил часть сохранившихся досок и несколько обгоревших, но уцелевших с одного края. Фрольцов помогать оперу отказался, объяснив свой отказ классическим: «Вам надо, вы и пилите». Хорошо, что Ояр Валдисович вызвался помочь, а заодно и тихо шепнул оперу за совместной работой, чтобы никто не услышал, что подождет Ильина у своего дома, так как есть ему что сказать. Ошибся Ильин, отнеся Ояра Валдисовича к первой категории понятых.
Зафиксировав все в протоколе, опер отпустил понятых и пошел в дом вместе с заявителем. Фрольцов был очевидно измотан. Он уже и плакал сегодня, и был безучастно заторможен, потом раздражался и злился. Ильин решил, что пора Фрольцову снова поплакать. Самое время.
«Или не время?» – сам себе задал вопрос Ильин, но отвечать не стал, чтобы не запутаться в своих жалостливых сомнениях.
«А жалость… она – чувство хорошее, от Бога она, или нет?» – лезли
