в голову неожиданные мысли.
А ведь ему действительно жаль было Фрольцова. Как ни странно. Он знал, как тот мог бы облегчить свою жизнь. Мог бы… но навряд ли станет. Ведь тот наверняка даже и представить себе не может, что ему еще пережить придется в этом бесконечном поиске ответов на самим же задаваемые вопросы о собственном прошлом – единственной истинной причине твоего настоящего.
«Если жалость – это форма любви, то она, конечно, от Бога!» Вот сейчас, когда он, Ильин, идет за этим эмоционально выпотрошенным Фрольцовым в его вонючий дом, чтобы заставить его плакать снова, – им что движет? Любовь к профессии? Жалость к Фрольцову и желание облегчить его участь? Или никакие не любовь и не жалость, а гордыня – желание убеждать и убедить? Или не нужно задавать самому себе вопросов, а просто нужно делать свою работу? Свое ремесло?
Размышления Ильина закончились за порогом дома пропавшей. Треклятый запах вернул его от философских раздумий о высоком на грешную, подчас и с плохим запахом, землю. Фрольцов прошел в комнату, сел на стул и спросил тихим голосом: «Что вам еще нужно?»
Ильин тоже сел. «Вы не поверите, но я хочу вам помочь…»
Фрольцов ничего не ответил и опять вперил невидящий взгляд в то же самое «никуда».
Опер внимательно посмотрел на Фрольцова и вдруг ясно ощутил, что разобрался в своих сомнениях, – он действительно хочет помочь.
– Я действительно хочу вам помочь, – повторил Ильин. – Если вы расскажете, как все случилось, то вам на самом деле станет легче.
Фрольцов сидел в той же позе. И смотрел туда же.
– Я знаю, что убийство вами не было подготовлено. Оно было спонтанным. Неважно, что произошло между вами – ссора очередная или еще что-то. Важно, что произошло все спонтанно.
Фрольцов даже и не удивился, не повернул головы, не изменил позы. Но в его взгляде в «нечто» стали проявляться оттенки чувственного осознания ужасающей невозвратности прошлого. Это – тоска, до потребности выть.
Ильин продолжил:
– О спонтанности говорит тот факт, что лодку, с которой вы труп жены в реку сбросили, вы сожгли лишь вчера. Не в день убийства, не в ночь. А лишь когда собрались в милицию идти и заявлять о пропаже. Наверное, какие-то следы на досках днища оставались?
Фрольцов сидел в той же позе и не проявлял никакой реакции на слова опера.
– Фрольцов, не молчите! Вы понимаете о чем я с вами говорю?
– Я никого не убивал… – так же тихо ответил Фрольцов.
– Да нет! Убили, убили, Фрольцов! Труп ведь всплывет. Вас потащат на опознание. И там, на опознании, вы свою жену и найдете. Ведь не нашли же ее первого апреля, когда в реку отправились? Ведь искали, искали, проститься хотели, – Ильин не повышал голоса, чтобы подчеркнуть явную для него очевидность ситуации. Говорил спокойно, максимально ровно. Как рассказывал бы школьный топик о том, как кто-то обыденно проводил свой выходной день.
– Я никого не убивал, – повторил Фрольцов. Он в этот момент был похож не на живого человека, а на его восковую копию. Вроде все так же, как у живого… кроме жизни.
– Вы поймите, вам действительно лучше признаться. А то ведь трупы всплывают и с гирями. И знаете отчего? А микроорганизмы внутри тела вырабатывают газы, раздувая его до неимоверных размеров. Оттого и всплывают. И что вы скажете в этом случае? Ушла из дому сама, прихватив гирю?
Фрольцов не произнес не звука.
Опер продолжал давить:
– А иногда и не всплывают. Но и в этом случае рано или поздно вы к нам придете. Придете сами. Не первый вы и не последний, к сожалению. Груз этот нести не сможете. Это не гири, и груз этот не тренирует, а только тяготит. И каждый день все больше и больше. До полной потери остатков воли, а порой и рассудка.
Ильин поднялся со стула и, встав прямо напротив сидевшего Фрольцова, продолжал говорить в надежде, что тот прислушается. На этот раз он уже приводил различные доводы, максимально воздействуя на эмоции, но Фрольцов, казалось, его не слышал или просто не слушал, вглядываясь в свое «нечто». Ильин понимал, что исчерпал весь традиционный для его ремесла набор применяемых аргументов, чтобы склонить преступника к явке с повинной. И сказал напоследок и уже в сердцах: «Да и черт с вами – вот и сидите тут на стуле и ждите каждый день, когда микроорганизмы проделают свою работу! И вздрагивайте от каждого скрипа калитки! Вы что – думаете, ужас ваш только в прошлом и в невозможности его изменить? Да черта с два! Ужас-то на самом деле в невозможности изменить будущее. Фрольцов, поймите – ваше будущее – страх и непрощенное раскаяние. Ни женой, ни вами».
Фрольцов снова плакал. Но не так, как в кабинете. Слезы набухали в уголках глаз и потом, не в состоянии там удерживаться, с каждым движением ресниц стекали по щекам, высыхая на подбородке и шее. Рыданий и даже всхлипываний не было. Так беззвучно плачут раненые животные, подумалось Ильину. И снова ему стало Фрольцова почему-то жаль.
– Ну, что? Может, возьмете лист бумаги и напишете правду? – еще раз спросил опер.
– А вы решили, что я убил свою жену, потому что гири нет в доме? – вопросом на вопрос ответил Фрольцов.
– Да бог с вами, – понимая, что убийца чистый лист бумаги все-таки не возьмет, ответил опер. – Что вы ее утопили в реке, стало ясно из вашего же рассказа о том, при каких обстоятельствах вы попали в психушку. Дело, видите ли, в дате. Первого апреля ведь это случилось? Вернее, в разнице дат. Ведь именно на девятый день после пропажи, а точнее – убийства, вы пошли прощаться со своей женой. И пошли прощаться почему-то в реку. Потому, что знали где она. К ней пошли.
Опер стоял уже в дверях, покидая дом Фрольцовых:
– А гиря, доски с какими-то следами из сожженной лодки – это просто улики, которые могут пригодиться, а могут и нет. Да и крестик нательный, который вы носите, – даже это улика, хоть и косвенная. И означает он, что девятый день после смерти для вас не просто порядковый номер.
Ничего не помогло.
И когда Ильин уже закрывал за собой дверь, он услышал, как Фрольцов все так же произнес: «Я никого не убивал».
Ильин
