— Лев Иванович, будь другом, научи пользоваться носовым платком, — попросил Станислав.
— Сам дурак, — огрызнулся Гуров. — За мной приедешь, когда стемнеет. Все перевозки закончи засветло.
— Так я пойду, — сказал Стас, не двигаясь с места. И, словно оправдываясь, что уходит и оставляет друга, начал объяснять: — Если дела с Мефодием следует закончить засветло, нужно торопиться. Заскочить к Сильверу, решить, где поместить убийц. На базар с Мефодием какое-то время уйдет, затем обратный переезд. А после пяти вернусь сюда.
— Ты еще здесь? — сонно спросил Гуров. — Стас, ты мне друг, но я от тебя порядком устал. Удачи тебе, и двигай.
Станислав кивнул и молча вышел. Гуров повернулся на бок, лицом к двери, передвинул лежавший под подушкой “вальтер”, закрыл глаз и, стараясь не заснуть, начал, как он это называл про себя, “философствовать”. Он любил порой задавать себе вопросы, на которые у него не имелось ответов.
Например, почему разумный человек осознанно рискует жизнью? Сыщика всегда раздражало, когда в случаях убийства персон известных, в прессе поднималась шумиха. Многие люди искренне переживали, плакали на похоронах. Погибший человек — исчезнувший мир. А он не бывает маленьким или большим, он МИР. Если оценивать людей по их званиям и рангам, то их смерть можно свести к некоему фарсу. Убит солдат — люди вздохнули, лейтенант — одна слезинка, капитан — две, генерал — десять, далее по нарастающей. Суматоха во власти. Может, они не о погибшем переживают, просто начинают догадываться, что тоже смертны? Если убили депутата или министра, то недалеко и до премьера, а там и до Самого. Потому он и берет на контроль, чувствует холодок. Хотя его контроль профессионалам лишь мешает.
И он, сыщик, лезет в пекло не из-за личности убитой и уж совсем не из стремления отличиться. Такой мотив существовал, давно исчез, испарился. Тогда почему? Честь Родины? Частично. Долг? Так он есть или его нет. Не имеет значения, кого убили. Преступника необходимо разыскать, что получается далеко не всегда. Не надо заниматься самообманом: сегодня он, Гуров, лезет, подставляет себя так, как не стал бы подставлять, если бы убили учительницу. Стыдно? Но так оно и есть. Тогда в чем дело? Заказные убийства почти не раскрываются, можно назвать десятки погибших знаменитостей, дела которых покоятся в сейфах прокуратуры и милиции, поверх них ложатся новые дела. Он, сыщик, убежден, что в нераскрытых делах виноваты не только следователи и розыскники, виноваты либо олигархи, либо чиновники, стоящие у трона. А люди видят причину зла лишь в исполнителях закона, обвиняют их в халатности, взяточничестве, непрофессионализме.
Сегодня он валяется здесь, греет под подушкой никчемное письмо, гладит пистолет, но все это потому, что он отчаянно стремится доказать: да, следователи и сыщики несовершенны, они люди и ошибаются как все люди. Но главная причина не в них, она лежит в иной плоскости. Чем значимее личность убитого, тем выше барьер, за который не пускают профессионалов. А он, сыщик Гуров, пройдет. Тут и тщеславие, что греха таить, но больше стремление защитить честь мундира. Хорошо, конечно, если убийство поднимет он сам, но Гуров с радостью бы отдал дело в руки любого служивого, лишь бы на нем были ментовские погоны.
Он понимал — опасность минимальна, но спать все равно нельзя. Знать и хотеть человеку не запрещено, однако его внутренний резерв сил не беспределен. Постоянное нервное напряжение последних дней постепенно побеждало. Он заснул.
Гуров проснулся мгновенно, сознание включилось так быстро и четко, что он получил сигнал не открывать единственный глаз, не шевелиться. Легкий ветерок коснулся лица, ясно, дверь в палату открыта. Он чмокнул губами, чуть приподнял ресницы, в палате было уже темно, дверной проем светился, в нем стояла медсестра и что-то держала в руках. Женщина не станет стрелять, у нее имеется другое — “нужная” микстура или шприц.
Сыщик открыл глаза, потянулся.
— Как жизнь, генерал? — спросила сестра, входя в палату. — Скучаете? Нам коечка необходима.
— Так в чем вопрос? — Гуров сел, незаметно убрал из-под подушки пистолет и письмо. — Принесите мне брюки, ботинки, можно пиджак, даже куртку.
— Серьезно? — обрадовалась девушка. — Главный строжайше запретил вас беспокоить. Брюки ваши вычистили, выгладили.
— Вы мне перво-наперво башку разбинтуйте. — Сыщик взглянул на часы — без десяти пять. — Я оденусь и тут же исчезну. Это будет наша тайна, скажете, что я ушел самовольно. Передавал привет.
— Да вы чайку-то выпейте, — улыбнулась девушка, разбинтовывая его здоровую голову.
— Обязательно, отдайте штаны, я сбегаю в туалет и с удовольствием выпью чай. — Сыщик улыбнулся, хотя предложение чая ему не понравилось.
Сестра пригладила его взлохмаченные волосы, посмотрела в глаза, взяла стакан, отхлебнула из него, протянула Гурову.
— После укола и сна вы должны хотеть пить.
— Спасибо. — Он действительно хотел пить и осушил стакан.
— Я, господин хороший, на своем посту за пять лет такого навидалась, мне ваши детские хитрости досконально известны. — Она взяла бинты и пустой стакан. — Сейчас принесу одежду. — И вышла.
Вскоре сыщик уже стоял в подъезде приемного отделения, курил, смотрел густые сумерки, сквозь которые проглядывали стволы деревьев, и гадал: оставили “соседи” в парке наблюдателя или сейчас пьют водку в тепле? Вдалеке на шоссе тускло мигнули фары, затем стремительно начали приближаться, “Ауди” вкатился мягко, остановился у пандуса. Гуров пригнулся, одним прыжком преодолел расстояние до машины, скользнул на заднее сиденье, спросил:
— Как прошло?
— А как ваше здоровье, господин начальник? — ответил. Стас, выезжая со двора.
* * *
Мефодий сидел за столом в маленькой двухкомнатной, скромно обставленной квартире, пил сухое вино, из-под кустистых бровей внимательно смотрел на хозяина, командира грузового “Ана”. Капитан, симпатичный очень загорелый мужчина лет пятидесяти, выпил рюмку водки, сделал себе аккуратный бутерброд с селедкой, положил в рот, тщательно прожевал, сказал:
— Мефодий, тебе на пенсию давно пора. Или общак пенсий не выплачивает?
— Мне уже много лет родное государство платит. Или ты считаешь, я без малого тридцать лет землю ковырял и лес валил за “спасибо”? Задерживают выплаты, да я не в обиде, чиновникам на хлеб с маслом тоже требуется. Я позвоню, — утвердительно проговорил Мефодий, принес с тумбочки аппарат, поставил перед собой, откинувшись, как это делают дальнозоркие люди, набрал номер. На другом конце провода почти сразу же сняли трубку. Четко выговаривая слова, сказал:
— Племянник хорошо упакован, вылетает в семь утра грузовым бортом. Встречайте. — И, не прощаясь, положил трубку.
На столе лежал плотный, перевязанный бечевкой пакет. Мефодий подтолкнул его командиру.
— Ты деньги-то возьми, не ломайся. Голову не положу, но, надеюсь, последнее дело у нас с тобой.
Командир взял пакет, прикинул на ладони вес, бросил на старенький диван.
— Мне было тогда девятнадцать... — Он пошевелил губами. — Значит, тридцать два года ты из меня, родимый, кровь пьешь.
— С большими перерывами и плачу по совести, — ответил Мефодий.
— И откуда ты такие слова знаешь? — удивился командир. — Ты же меня под вышку толкаешь.
— Не дури, в России вышку отменили. И если ты все сделаешь аккуратно, то все прокуроры и сыскари в тебя упрутся, только рога обломают, а доказать ничего не смогут, — сказал уверенно Мефодий. — Я в таком деле понимаю.
— А под следствием пару лет в моем возрасте мало покажется? — спросил командир.
— Не до тебя чиновным будет. — Мефодий махнул рукой. — Да и случись не дай бог, я тебя в любом уголке великой России так обогрею, королем жить будешь.
— Тогда следак точно будет знать, что в цвет вышел.
— И пусть он своими знаниями подавится, да и мы ему ласково подскажем: мол, жизнью своей бросаться не следует, не погоны, другой жизни не выдадут. Ты полагаешь, от тебя до меня путь далекий, а прокурор головой ушибленный? Да и я не меньше твоего рискую.
Командир немного подумал, медленно поднялся, убрал деньги в стол.
Убийц напоили водкой со снотворным, заперли в чулане Сильвера.
Все собрались за столом, Классик надел фрак — по утверждению артистов, парадный костюм недавно отметил тридцатилетие. Никакого спиртного на столе, естественно, не было, пили растворимый кофе. Капитан, чисто выбритый, был одет в приличный костюм, еще недавно он на нем не сходился, сегодня болтался на костлявых плечах, как на вешалке. Он просматривал закупленные Сильвером продукты и бормотал:
— “Рама” на бутерброды еще годится, но это не сливочное масло — химия... А тут для торта.
Сильвер состроил хитрую рожу, подмигнул Классику, который по давней привычке сидел, прикрыв глаза, и из-под длиннющих ресниц философски наблюдал за происходящим. Гуров жестом предложил Стасу подойти к окну, сказал:
