Только нашу левую руку – но он хватается за нее, и мы подтягиваем его чуть выше. И он, не подозревая о том, что его ждет, оглушенный, мокрый до нитки, лежит грудью на планшире – наполовину в воздухе, наполовину в воде, между жизнью и смертью. Идеальное положение, замечательное, я на такое даже не рассчитывал.
Патрик цепляется за нашу левую руку, балансируя между бытием и небытием, и мы держим его вот так, приблизившись лицом к его лицу. Он осматривается в поисках нашей правой руки, чтобы мы выдернули его из воды окончательно, но не видит ее, и снова поднимает взгляд на нас в смятении, смешивающемся со злостью, тревогой и отчаянием.
– Какого хрена? – спрашивает он.
И вот оно, это мгновение – мгновение, которого мы ждали так долго, пусть и готовились к нему в спешке, и мы колеблемся, потому что все не совсем так, как положено. Мы не доказали еще его вины, а это положено по Кодексу Гарри, и состряпано-то все на бегу, и на короткую секунду мы колеблемся, покачиваясь в ненадежной лодке на волнах моря сомнений.
И Патрик тоже видит это и понимает, что происходит не то, что, по его мнению, должно происходить, и, глядя в его лицо, мы видим, что он готовится к какому-то шагу – к нападению или бегству. И тут, как всегда, к нам приходит верное решение, и мы больше не колеблемся.
– Джекки Форрест, – произносим мы.
И это срабатывает. Как всегда. Патрик застывает. На мгновение он даже забывает дышать, и это зря, потому что его вдохи отмерены и их ему осталось совсем немного. И он смотрит нам в лицо, а мы следим за его глазами – и даже испытываем благодарность к этому неотесанному болвану. Потому что такие мгновения даются лишь в награду за стопроцентные доказательства вины, которых у нас не было, – и на помощь нам приходит Патрик.
Мы следим за ним, и того, что мы видим в его глазах, более чем достаточно. Всего четыре слога этого имени, Джекки Форрест, и в его взгляде мы видим все, что он уже совершил и что собирался совершить, череду картин, каждая из которых красноречивее письменного признания. Взгляд не может лгать: это он сделал все это. Это стопроцентно он, поэтому, не дожидаясь оправданий или отрицаний, мы поднимаем правую руку, которую так терпеливо прятали до этой секунды, и зажатый в ней нож вонзается точно в нужное место, и Патрик застывает, охает, и в его глазах появляется полное ужаса осознание того, что происходит. И мы наслаждаемся хрупкой красотой этого мгновения, отображенной в двух крошечных экранах его светло-голубых глаз: короткое отрицание того, что такое может произойти с таким замечательным Мной, потом полное боли понимание того, что нет, все-таки может, а потом его биологические часы тикают еще раз, другой – и останавливаются…
И самое прекрасное: мы видим, как все его мысли уплывают из взгляда, забирая с собой все, что раньше было им, уплывают и погружаются в водоворот темной воды, прочь от бренного тела, прочь – в бесконечную ночь, от крошечного берега, который был его жизнью, и в бесконечный водоворот Небытия.
И мы смотрим, как эти последние мерцания исчезают вдали, а опустевшие глаза подергиваются пеленой. И тело, которое мы держим в руках и которое только что было Патриком, убийцей женщин, полным горячей, кипящей энергии, – это тело теперь похоже на пустую коробку, неприглядную емкость, которая истлеет и расползется быстрее, чем картонка под дождем. И глядя на то, как гаснут его глаза, мы, как всегда, испытываем подлинное наслаждение, близкое к счастью настолько, насколько это вообще возможно.
Все сделано. Мы сделали это, и теперь все позади.
И краски дня снова возвращаются на небосклон, и наслаждение от того, что мы сделали, сменяется усталым удовлетворением от хорошо выполненной работы, и я вытягиваю наконец обмякшее, опустевшее тело из воды и, перевалив через планшир, укладываю на палубу. Оставив его лежать так, я вновь берусь за штурвал и медленно веду катер прочь от берега навстречу ставшему вдруг снова обжигающе-ярким полуденному солнцу.
Прошло еще полчаса, прежде чем я надежно упрятал Патрика в ближайшую из известных мне ям с тяжелым якорем, надежно примотанным проволокой к его ногам. Я всегда держу в катере запасной якорь, они часто могут оказаться кстати в самых разных ситуациях, с которыми доводится сталкиваться владельцу лодки. Я покупаю их на распродажах, потому что запасной якорь может понадобиться в любой момент – ну там, чтобы помочь попавшему в беду брату-моряку или чтобы спрятать свежий труп. Это был отличный штормовой якорь «Денфорт», и я знал наверняка, что он удержит тело на дне до тех пор, пока крабы не обглодают его до костей. А если оно и выскочит каким-то образом на поверхность, то случится это очень и очень нескоро, когда Декстер будет далеко от этого места и чист как стеклышко, а проследить происхождение якоря невозможно, равно как и связать меня с объеденным до неузнаваемости трупом, с которым я, собственно, и знаком-то никогда не был.
Может, мне и не стоило слишком уж радоваться этой странной интерлюдии при свете солнца. Все было проделано слишком поспешно, до ужаса примитивным орудием. Хуже того, все было выполнено без важных для меня ритуалов – и все же сделано, а значит, опасность Джекки больше не грозит и я могу пожинать плоды своего труда. Я могу беззаботно нежиться в роскоши, наслаждаться мохито, турнедо и закатами, ничего не опасаясь. Патрик не вернется никогда.
И я не боялся, что кто-нибудь найдет его тело. Спрятано оно надежно. Меня никак с ним не связать, так что в Декстервилле все тип-топ, в полном ажуре. Я настолько уверовал в собственную непогрешимость, что ни о чем не беспокоился до тех пор, пока не поставил катер на место – на этот раз очень медленно, поэтому даже голый по пояс старикан на берегу неохотно, но кивнул мне. Только когда я ошвартовал катер у причала и двинулся через лужайку к машине, я случайно бросил взгляд на часы – и вот тут уже забеспокоился.
Короткая стрелка показывала на три, а длинная – на одиннадцать, и мне хватило всего одной секунды аналитических размышлений, чтобы понять: времени без пяти три, а значит, я опаздываю на свое алиби.
Я бегом бросился к машине и поехал прочь по тихой улочке со скоростью, которой старикан без рубашки наверняка не одобрил бы. К счастью, никто меня на улице не видел, и уже через несколько минут я вырулил на главную улицу, вихрем пронесся через Дуглас и свернул налево, на Дикси.
Движение в этот час не отличалось особой интенсивностью, но даже так прошло еще двадцать минут, прежде чем я остановил машину на стоянке перед школой. Я шел как мог быстрее, разве что на бег не срывался. В кабинет руководства, где я отметился в книге посетителей, прилепил на рубашку соответствующий стикер и поспешил по коридору в класс к Коди.
Обязанности классного руководителя в этом году исполняла миссис Хорнбергер, неукротимо жизнерадостная особа средних лет. Когда я вошел, она сидела за своим учительским столом, а прямо перед ней как пара нашкодивших учеников восседали Коди и Рита. Все трое посмотрели на меня; Коди почти улыбался, миссис Хорнбергер вопросительно приподняла бровь, а Рита, даже не переведя дух, открыла беглый огонь:
– Ох, Декстер, ради бога… двадцать минут уже прошло, а ты даже не позвонил! Нет, право же, это…
– Извините за опоздание, – произнес я. Сиденья мне никто не предложил, поэтому я сам позаимствовал стул с соседней парты и сел рядом с Коди.
– Очень плохо? – шепотом поинтересовался я у Коди.
– Нормально, – отозвался он тоже шепотом, пожав плечами. Ну конечно, он ответил бы так же, даже если бы училка приговорила их с матерью к сожжению на костре. Надо признать, у Коди имеются проблемы с общением. Это все последствия психологической травмы, нанесенной ему биологическим папашей, – злобным ублюдком, который поколачивал их с Эстор до тех пор, пока не загремел за решетку. Коди исключительно немногословен. Менее очевиден ущерб, который папаша причинил Эстор, хотя некоторую ее истеричность тоже можно списать на травму.
Однако в дополнение к замкнутости папашины побои навсегда изгнали Коди из мира солнечного света – в тот сумеречный мир, где обитают хищники. Это превратило его в законного наследного принца королевства Декстера, с нетерпением ожидавшего моих наставлений, дабы со временем занять трон. Почему-то я нисколько не сомневался в том, что сегодняшний разговор с учительницей не добавит к этому образованию ровным счетом ничего.
– Мистер Морган, – строгим голосом произнесла миссис Хорнбергер. Все взгляды немедленно обратились на нее, а Рита даже перестала говорить. Миссис Хорнбергер серьезно посмотрела на каждого из нас по очереди и удостоверилась, что мы слушаем ее с надлежащим вниманием. Только после этого улыбка снова вернулась на ее лицо, и все перевели дух. – Мы обсуждали… как бы это сказать… принципиальные сложности, возникающие у Коди с социализацией.
