После ухода Крушенкова я полезла в свой сейф и произвела там инвентаризацию. Два охотничьих ножа, валявшиеся с незапамятных времен, — я уже даже забыла, по какому делу, — но это ладно, хранение холодного оружия состава не образует, только ношение. А вот в самом углу сейфовой полки завалялись не два, как у несчастного Крушенкова, а целых двадцать два патрона от газового пистолета, причем тоже абсолютно нигде не задокументированных. С большим трудом я вспомнила, что несколько лет назад мне надо было провести экспертизу по газовому оружию, а эксперты запросили не меньше тридцати патронов для контрольных выстрелов, и бери их, где хочешь. Я тогда упала в ножки операм, и они где-то раздобыли мне кучу газовых боеприпасов, а эксперты израсходовали не все. Вот остатки и валяются у меня с тех пор; но если кто-то поинтересуется их происхождением и учетом, мне будет неловко. Я срочно упаковала их и отнесла в камеру вещдоков к Зое.
Пропавшая Роза Петровна Вострякова так и не нашлась. Я добросовестно проверила всех ее родственников и подруг, но никто не мог пролить свет на ее местонахождение. Я даже тыркнулась в прокуратуру по месту ее жительства с предложением возбудить уголовное дело по факту ее исчезновения и установить ее местонахождение следственным путем. Но меня там грубо высмеяли и популярно объяснили, что трупа Востряковой до сих пор не нашли, значит, об убийстве не может быть и речи, а даже если она и покончила с собой, то у нее были веские основания — смерть мужа. Напрасно я рассказывала, что Вострякова после смерти мужа испытала огромное облегчение, о чем самолично мне говорила; никому не хотелось вешать на прокуратуру лишнее дело.
А за самодеятельность мне сильно влетело от шефа.
И вот настал замечательный день, когда ко мне заявились Кораблев с Крушенковым и торжественно объявили, что наш общий подопечный Федя Пальцев готов дать нам полный расклад по убийствам депутата Селунина и руководителя СЗФПГ Бардина с мотивами, заказчиком — вплоть до аудиозаписи разговора с ним — и с оружием. Но в обмен он хочет кое-каких гарантий, всего-то ничего — до суда побыть на свободе. Я схватилась за сердце, но опера стали убеждать меня, что в этом есть рациональное зерно: если он всю эту лабуду действительно сдаст, мы не сможем обеспечить его безопасность, даже если они по очереди будут спать с ним в одной камере.
Конечно, они были правы — если Пальцев скажет все это и даже даст вешдоки, вроде кассеты с записью его разговора с Хорьковым, до суда он не доживет. А у нас не предусмотрены ни сделки с правосудием, когда показаниями о более тяжком преступлении можно купить себе индульгенцию за менее тяжкое, ни программы защиты свидетелей. В следственном изоляторе Пальцев начнет кипятить себе чаек, и его неожиданно ударит током — вот и вся недолга. Обвинять будет некого, и тайны заказных убийств умрут вместе с ним.
В общем, я обещала подумать. А думать следовало в нескольких направлениях. Во-первых, раскрыть эти преступления и доказать вину Хорькова в организации двух заказных убийств было заманчиво, черт подери. Во-вторых, за время общения с Пальцевым я начала ему доверять, но можно ли ему доверять стопроцентно? И в-третьих, самой большой проблемой было его освободить в случае получения от него показаний. Поскольку ни один прокурор не согласился бы с изменением меры пресечения человеку, которому инкриминируется шесть убийств и которому реально светит пожизненное.
Значит, следственное изменение меры пресечения исключается. Остается судебное. Адвокат пусть обжалует меру пресечения в виде ареста, а суд ее изменит на не связанную с заключением под стражу. Одна только закавыка: ни один суд тоже не пойдет на изменение меры пресечения обвиняемому, за которым шесть убийств.
Снова собрав оперов, я сказала им, что вижу только один вариант — в рамках Закона об оперативно-розыскной деятельности создать документы прикрытия, свидетельствующие о том, что Пальцев смертельно болен. При наличии у него старой травмы создание таких документов не будет особо трудным. Эти документы следует представить в суд, а их начальники пусть договариваются с судом об освобождении Пальцева в оперативных целях.
Опера призадумались и поехали обсуждать предложение с начальниками.
— Вы еще не забудьте придумать, где вы будете его держать, — напутствовала я их. — Если его освободят, дома жить он не сможет, там не намного безопаснее, чем в тюрьме.
— Да место-то есть, — поведал мне Крушенков, обернувшись, но я прервала его:
— Нет, я про это место ничего знать не хочу, — прервала я его. — Это ваши оперативные дела, а у меня своих следственных хватает. Но он точно даст показания?
— Девяносто девять процентов, — вступил в разговор Кораблев.
— Почему не сто?
— Ну хоть один процент ради приличия надо оставить на непредвиденные обстоятельства.
С этим они ушли, но буквально через секунду Крушенков снова засунул нос в мой кабинет.
— Маша, — спросил он, — мой напарник не просил у тебя допуск к Пальцеву?
— Царицын? Нет.
— У меня просьба: если вдруг он придет за допуском, откажи. Под любым предлогом, как угодно, придумай что-нибудь, но допуск не давай.
— Как скажешь, — пожала я плечами, понимая, что это не прихоть.
Опера ушли, а я еще некоторое время размышляла над несовершенством нашего законодательства, не позволяющего в полную силу бороться с организованной преступностью. Я вспомнила рассказ нашего руководителя семинара в Эссексе. Он как раз упоминал вопросы сделки с правосудием и ссылался на американский опыт — на дело «Соединенные Штаты против Дэррила Ламонта Джонсона и Куона Джона Рэя», обвинявшихся в организованной преступной деятельности; мы потом нашли материалы этого дела в Интернете. Там обвинение опиралось на показания четверых членов банды, согласившихся сотрудничать с правосудием и уличавших руководителя банды в умышленном убийстве одного из его корешей, которого он счел стукачом. Так вот, на процессе адвокаты намекали присяжным, мол, отнеситесь с осторожностью к показаниям этих самых свидетелей обвинения.
Они сами далеко не идеальные личности, сами в крови по локоть, сами совершали преступления под руководством того же Дэррила Ламонта, если уж на то пошло. Но федеральный прокурор Рональд Сэйфер мгновенно парировал этот упрек. Он сказал присяжным: «Кто еще, вы думаете, придет сюда и будет давать показания? У преступного сговора, рожденного в аду, свидетелей-ангелов быть не может».
А после этого я с грустью подумала, что Крушенков идеализирует условия изоляции в гуиновских тюрьмах. Это ему не комитетский изолятор. Туда действительно без официального допуска не войдешь. А в наших изоляторах легко можно договориться. Если Царицын или кто-нибудь другой очень захочет пообщаться с нашим Феденькой, устроить это будет проще простого.
Мои раздумья прервал междугородный телефонный звонок. Сняв трубку, я услышала голос Пьетро и подумала, что не зря только что вспоминала Колчестер, это он мне протелепатировал о скорой встрече. Пьетро спрашивал, не завял ли цветок, присланный из Сицилии, и торжественно сообщал, что вообще-то он в Москве, в Шереметьево-2, и сегодня будет в Петербурге. У него забронирован номер в «Англетере», и он, если можно, очень хотел бы со мной увидеться.
Гамму чувств, пережитых мною при этом сообщении, трудно описать. Я была счастлива снова увидеть Пьетро. Представив, что мы встретимся наяву уже сегодня вечером, я просто впала в транс, испытав сильнейшее сердцебиение. Однако тут же передо мной во весь рост встали бытовые проблемы — как принимать, когда убираться, чем кормить? Но Пьетро, мужчина с европейским воспитанием, сообщил, что сегодня он приглашает меня на ужин в гостиницу, ему сказали, что там отличная кухня, а следующий день мы проведем так, как я запланирую.
Я с облегчением перевела дух. Почти все прежние проблемы на сегодня снялись, но встала новая — что надеть.
Плюнув на неотложные дела, я позвонила Регине и умолила ее сбросить мне что-нибудь с ее барского плеча, чтобы не опозорить Россию в глазах Европы.
— Понятно. Приезжай, дам тебе что-нибудь, а завтра приеду, помогу готовить.
Как в тумане, я доехала до подруги; даже не помню, что я там примеряла, но Регина осталась довольна моим внешним видом и даже повесила мне на плечо сумочку от «Кристиан Диор».
Увидев Пьетро воочию в интерьере гостиницы «Англетер», я отчетливо поняла, что влюблена в него по уши. Вечер был настолько хорош, насколько может быть хорош вечер с приятным и веселым мужчиной, европейски воспитанным и, смею надеяться, отвечающим мне взаимностью. Я, правда, сама не пойму, из-за чего отказалась подняться к нему в номер после ужина, и мы пошли гулять по синим петербургским сумеркам. Когда мы, свесившись с Синего мостика, наблюдали за нашим зыбким отражением в воде, я заметила на парапете доктора Задова, который смотрел на нас, открыв рот, и чуть не свалился в Мойку. Убедившись, что завтра все будет доложено доктору Стеценко, я испытала легкое беспокойство, которое мне не понравилось. «Мы же с Сашкой расстались, — подумала я, — я свободная женщина и ничем ему не обязана. И вовсе я ему не изменяю». Но беспокойство все же свербило.
