— Руффоло снова позвонил моему другу, а мой друг позвонил мне, и как я уже обещал сержанту, что приду, если мой друг проявится, ну, я и пришел.
— Что сказал ваш друг?
— Руффоло хочет с кем-нибудь поговорить. Он боится. — Юноша замолчал и быстро взглянул на полицейских — заметили ли они его промах. Ему показалось, что не заметили, и он продолжал: — То есть это мой друг сказал, что голос у него вроде бы был испуганный, но он, этот мой друг, сказал только, что Пеппино хочет с кем-нибудь поговорить, но сказал, что это должен быть не сержант. Он хочет поговорить с кем-нибудь повыше.
— Твой друг сказал, почему Руффоло хочет это сделать?
— Нет, синьор, не сказал. Но я думаю, это его мать велела ему так сделать.
— Ты знаешь Руффоло?
Юноша пожал плечами.
— Что его напугало?
На сей раз пожатие плеч, вероятно, означало, что паренек ничего не знает.
— Он думает, что он очень умный, этот Руффоло. Он всегда хвастается, болтает о людях, которых он встретил там, и о своих важных друзьях. Когда он звонил, он мне сказал, — продолжал паренек, уже забыв о существовании воображаемого друга, предполагаемого посредника во всех этих переговорах, — что он хочет сдаться, но что ему нужно кое-что продать. Он сказал, что вы будете рады, когда получите это, что это хороший товар.
— Он объяснил, что это такое? — спросил Брунетти.
— Нет, но он велел вам сказать, что их три штуки, что вы поймете.
Брунетти понял. Гварди, Моне и Гоген.
— И где он хочет, чтобы этот человек с ним встретился?
Словно внезапно поняв, что мифического друга, который служил буфером между ним и представителями властей, уже не существует, юноша замолчал и оглядел комнату, но друг исчез, от него не осталось никаких следов.
— Знаете помост, что идет по фасаду Арсенала? — спросил юноша.
Брунетти и Вьянелло кивнули. Почти в полкилометра длиной, эта бетонная пешеходная эстакада вела от верфей Арсенала к стоянке речного трамвайчика у Челестии, возвышаясь примерно на два метра над водами лагуны.
— Он сказал, что будет там, где маленький пляж, тот, что на арсенальской стороне эстакады. Завтра. В полночь.
Брунетти с Вьянелло обменялись взглядами поверх головы юноши, и Вьянелло беззвучно проговорил слово «Голливуд».
— А с кем он хочет там встретиться?
— С кем-то поважней. Он сказал, он из-за этого не пришел в субботу, потому что там был сержант.
Вьянелло, судя по всему, отнесся к этому заявлению вполне снисходительно.
Брунетти позволил себе на минуту вообразить, как Патта, в комплекте с ониксовым мундштуком, прогулочной тростью и, поскольку поздно ночью бывает туман, в плаще от Берберри, изящно подняв воротник, ждет на эстакаде у Арсенала, пока колокола на Сан-Марко не прозвонят полночь. Поскольку это была все-таки фантазия, Брунетти заставил Патту встретиться не с Руффоло, который говорит по-итальянски, а с этим простецким пареньком с Бурано, но и фантазия оказалась бессильной, когда он попытался представить себе диалог коверкающего слова юноши и невнятно мычащего сицилийца Патты, в особенности если учесть, что полуночный ветер, задувающий с лагуны, относит прочь их слова.
— Комиссар достаточно важное лицо? — спросил Брунетти.
Юноша посмотрел на него, не зная, как к этому отнестись.
— Да, синьор, — сказал он серьезно.
— Завтра в полночь?
— Да, синьор.
— А не сказал ли Руффоло — не сказал ли он твоему другу, — что принесет эти вещи с собой?
— Нет, синьор. Не сказал. Он сказал только, что будет на эстакаде в полночь, у моста. У маленького пляжа.
Брунетти вспомнил, что это не совсем пляж, скорее место, где приливами нанесло достаточно песка и камешков к стене Арсенала, и там образовалось место, куда выносит пластиковые бутылки и старые ботинки и где они покрываются липкими водорослями.
— Если твой друг будет разговаривать с Руффоло еще раз, передай ему, что я приду.
Довольный, что сделал то, ради чего пришел, юноша встал, неловко кивнул обоим мужчинам и вышел.
— Наверное, пошел поискать телефон, чтобы позвонить Руффоло и сообщить, что дело сделано, — сказал Вьянелло.
— Надеюсь. Я не хочу простоять там целый час впустую, если он опять не придет.
— Хотите, я пойду с вами, синьор? — вызвался Вьянелло.
— Да, вероятно, да, — сказал Брунетти, поняв, что не склонен к героизму. Но потом добавил более трезво: — Но, наверное, это плохая идея. Он расставит дружков на обоих концах эстакады, а там нет такого места, где бы вас не было видно. И потом, в Руффоло нет подлости.
— Я могу сходить туда и выяснить, нельзя ли мне побыть в каком-нибудь доме.
— Нет, думаю, это тоже плохо. Он догадается, его дружки станут там слоняться и засекут вас.
Брунетти попробовал мысленно представить территорию вокруг остановки Челестия, но единственное, что вспомнил, это кварталы безликих общественных зданий, район, в котором почти нет ни магазинов, ни баров. Если бы не было рядом лагуны, никто бы не сказал, что это Венеция, такими новыми выглядели эти здания, совершенно лишенные индивидуальности.
— А что насчет двух других? — спросил Вьянелло, имея в виду двух других людей, участвовавших в ограблении.
— Полагаю, они хотят получить свою часть от сделки Руффоло. Или он настолько поумнел за эти два года, что ему удалось забрать у них картины.
— А может, им достались драгоценности, — предположил Вьянелло.
— Возможно. Но скорее всего, Руффоло говорит от имени всех троих.
— Но разве это не бессмыслица? — спросил Вьянелло. — Я хочу сказать, что у них же и картины, и драгоценности. Какой им смысл просто так взять и вернуть все это?
— Может быть, картины очень трудно продать.
— Ну что вы, синьор. Вы же знаете рынок не хуже, чем я. Если постараться, можно найти покупателя на что угодно, не важно, что это краденые вещи. Я мог бы продать и Пьету, если бы сумел унести ее из собора Святого Петра.
Вьянелло был прав. Руффоло вряд ли принадлежит к тем, кого можно переделать, а рынок картин в Италии был, есть и будет, не важно откуда эти картины взялись. Брунетти вспомнил, что сейчас полнолуние, и подумал, что будет представлять собой прекрасную мишень, выделяясь темным пиджаком на фоне светлой стены Арсенала. Но тут же отверг эту мысль.
— Ладно, пойду посмотрю, что может предложить Руффоло, — сказал он, показавшись самому себе похожим на героя-кретина из английского фильма.
— Если вы передумаете, синьор, сообщите мне завтра. Завтра вечером я буду дома. Вам нужно только позвонить.
— Спасибо, Вьянелло. Думаю, все будет в порядке. Но я вам благодарен, действительно благодарен.
Вьянелло махнул рукой и вернулся к бумагам у себя на столе.
Брунетти решил, что, если ему суждено стать полуночным героем, даже и послезавтра, сегодня нет никаких оснований больше оставаться на работе.
Когда он пришел домой, Паола сказала, что говорила сегодня с родителями. У них все хорошо, они прекрасно проводят время в том месте, которое ее мать упорно принимает за Искью. Отец же просил передать Брунетти только то, что он начал улаживать его дело и что полностью его можно будет уладить к концу недели. Хотя Брунетти был уверен, что дело такого свойства никогда нельзя полностью уладить, он поблагодарил Паолу за эти новости и попросил передать от него поклон ее родителям, когда они снова позвонят.
Обед прошел до странности спокойно, в основном из-за необычного поведения Раффаэле. Он выглядел — хотя Брунетти был удивлен, когда поймал себя на том, что пытается найти точное слово, — он выглядел как-то чище, хотя Брунетти никогда не думал, что его можно назвать грязным. Волосы недавно подстрижены, джинсы отутюжены. Он слушал то, что говорили родители, без всяких возражений, и, что совсем уж странно, не выругал Кьяру, когда та попросила еще спагетти. Когда обед кончился, он повозмущался, услышав, что сегодня его очередь мыть посуду, и это несколько успокоило Брунетти, — но Раффаэле все-таки принялся за дело без вздохов и недовольного ворчания, и это молчание заставило Брунетти спросить Паолу:
— Что случилось с Раффи?
Они сидели на диване в гостиной, и тишина, доносившаяся из кухни, наполняла всю комнату. Она улыбнулась:
— Правда, странно? Мне кажется, это затишье перед бурей.
— Как ты думаешь, не запереть ли дверь на ночь? — спросил он.
Оба рассмеялись, но оба не знали, что их так развеселило, это замечание или вероятность того, что все осталось позади. Для них, как вообще для родителей подростков, слово «все» не требовало объяснений: имелось в виду то ужасное, тяжелое облако злобы и праведного негодования, которое вошло в их жизнь с определенным уровнем гормонов и которому суждено оставаться там до тех пор, пока этот уровень не изменится.
— Он спросил у меня, не прочту ли я сочинение, которое задал ему преподаватель английского, — сказала Паола. Увидев удивление Брунетти, она добавила: — Мужайся. Еще он спросил, можно ли купить ему на осень новый пиджак.
