— А Ксения? — спросил Феликс.
— Если кто и мог услышать шум ссоры в пятницу вечером, то только Ксения. В коридоре двери и стены герметичны, а вот перегородки между каютами не очень толстые. Всего она, конечно, не слышала, и не придала тогда значения. Но она узнала ваши голоса. Весь день после находки трупа ее уверенность росла и крепла, она мрачнела, исполнялась решимости. Ума не приложу, что она искала в каюте Николая, возможно, наивно верила, что сможет найти на вас какой-то компромат. Она была настолько взвинчена, что огрела меня по голове, не задумываясь, после чего убежала. Она подкараулила вас, Ольга Андреевна, после наступления темноты, когда вы в одиночестве стояли на корме, переживая гибель сына. Возможно, вначале было слово, вы поговорили — свидетелей тому нет. Она поняла, что не ошиблась в своих подозрениях. Глупая девчонка. Вместо того чтобы все рассказать мне, она рассвирепела и чуть не выбросила вас за борт. Когда не удалось, принялась вас душить. Но вы закричали, появились люди. Пришлось убегать. Она была уверена, что вы ее не сдадите, поскольку в таком случае вскрылось бы ваше участие в гибели Николая. Ее трясло от злости, но она чувствовала себя в безопасности. И очень зря. Подозреваю, еще немного, и она бы мне обо всем рассказала. Но господин Лаврушин, который понял, в чем дело, совершил несвойственный ему отчаянный поступок: напал на девушку, когда она была одна, отключил ударом, выбросил за борт…
— Вот этого я точно не делал, — криво усмехнулся Лаврушин.
— Делали, Иван Максимович, делали. Потрясение, пережитое Ольгой Андреевной, было самым натуральным, и это сильно меня насторожило. Вам было трудно, Ольга Андреевна, переживать смерть сына и делать вид, что вы к этому непричастны. Но вас поджидал еще один удар: пропало тело сына. Вы действительно не знали, что Иван Максимович задумал от него избавиться, впечатленный моими словами о возможностях медицинской экспертизы. Вы титан, Иван Максимович. В одиночку выкрасть тело, попутно вырубив Глотова, перевалить его за борт, не испытывая особо тяжких угрызений совести…
— Неужели вы всерьез считаете, что я способен был это сделать? — пробормотал Лаврушин, сооружая ухмылку, которая в иной ситуации не могла бы не насторожить. Но Турецкий был слишком увлечен.
— Ну, что ж, по сбрасыванию тел за борт — живых и мертвых — вы уже набили руку. Поэтому в тот момент, когда я был практически беззащитен, охвачен приступом рвоты, вы не дремали. Подбежали и спровадили меня в свободное плавание. Скажете, это тоже были не вы? Прошел слушок, что сыщик собирается разоблачить преступников, вы испугались. Но вам не повезло, я зацепился за канат и стал кричать. На крик уже бежали месье Робер и Глотов. Вы поняли, что попадете в недвусмысленное положение — вас найдут на месте преступления, а я все равно останусь жив — и перегнулись через борт, вроде как только подбежали. От сыщика избавиться не удалось, но вас никто не заподозрил, даже я. Почему вы решили от меня избавиться? Только ли из страха? Да потому, что вновь вас охватила навязчивая идея прикончить брата. Сначала сыщика, чтобы не мешался, потом Голицына. Возможно, вы уже жалели, что выбросили яд. Вы много говорили в тиши каюты с Ольгой Андреевной, внушили ей, что терять вам нечего, нужно доводить намеченное до конца. Ведь жизнь, в конце концов, продолжается? Страшно представить, что творилось у вас на душе, Ольга Андреевна. После смерти сына человеческая жизнь для вас уже ничего не стоила? От второго нападения на сыщика вы решили воздержаться. Подвернулся подходящий случай. Ночь, строгий приказ Голицына не выходить из кают, который, в принципе, соблюдался. Только вы, Ольга Андреевна, могли подойти к Салиму. Он хорошо к вам относился, под его невозмутимостью и толстой кожей таилась хрупкая, хм, — Турецкий покосился на Робера, — душа. Чем вы воспользовались, Ольга Андреевна — кухонным ножом, стянутым на камбузе?
— О, черт, — пробормотала Герда. — А я все гадала, куда заныкала мясной нож с моей любимой рукояткой…
— Лишняя смерть уже значения не имела. Вы становились роботом, Ольга Андреевна. Подбежал супруг, вы втащили тело в каюту. Но вот ведь незадача, Голицын вас перехитрил — его каюта оказалась пуста. Вы вернулись к себе, исполненные разочарования. Что случилось после этого? Вас заподозрил Манцевич?…
Наступила оглушительная тишина. Турецкий почувствовал дискомфорт — словно в зону патогенную угодил, обладая повышенной чувствительностью. Люди заворожено молчали. Ольга Андреевна и Иван Максимович с любопытством его рассматривали. Они не выглядели людьми, оказавшимися в безвыходном положении. «И почему, интересно, Ольга Андреевна почти не запирается? — подумал Турецкий. — Она уже закаленная, она бы выдержала…»
Он повернул голову, встретился глазами с матросом Шороховым. Глаза как глаза (у Шорохова всегда такие глаза). Все бы ничего, кабы не пистолет — хромированная «Беретта» на двенадцать зарядов, смотрящая Турецкому в лоб.
Все, что плохо укладывалось в голове, все, что вызывало мучительные сомнения, разом встало на свои места. Сообщник из числа персонала! Не так уж плохо подготовились Лаврушины к путешествию, заручились поддержкой со стороны. Проще оплатить услуги сообщника (сколько он потребует — пять тысяч долларов, десять?), чем выкладывать Голицыну всю сумму? Он расстроенно поморщился. Веселые картинки поплыли в голове: вот Шорохов ударом мощного кулака отправляет Ксению в нокаут, и вместе с Лаврушиным они выбрасывают ее за борт; вот Шорохов толкает Глотова, тот бьется виском, взваливает на плечо заледеневшего Николая, вытаскивает на палубу, пока Лаврушин стоит на стреме…
Взвизгнула Николь, оттолкнулась от своего неверного муженька, кинулась прочь. Прогремел выстрел. Пуля чиркнула о камень рядом с ее носом, Николь отпрянула, упала, покатилась обратно. Рухнула в руки мужа, который машинально ее обнял, а фактически получилось, что ей загородился. Застонала Ирина Сергеевна, спрятала лицо в ладошки, ограждая себя от враждебного внешнего мира. Ойкнула Герда. Феликс смертельно побледнел, умоляюще прижал к груди руки.
— Шорохов, перестаньте, вы в своем уме?
— Сидите неподвижно, — угрюмо бросил матрос.
— Хорошо, мы сидим, сидим…
Ситуация выходила из-под контроля. Атаковать матроса было пустой тратой жизни. Он отступил, занял грамотную позицию — на краю чаши, твердо стоял между двумя камнями. Он контролировал все, что происходило под ним. «Можно броситься врассыпную, — мелькнула дикая мысль у Турецкого. — Всех перестрелять не успеет (с одним-то глазом). Но как оповестить народ?»
— Ну, вот, — облегченно вымолвил Лаврушин, и его физиономия приобрела более-менее устойчивое выражение. — Чего и требовалось доказать.
Судорожно вздохнула Ольга Андреевна, виновато посмотрела на Турецкого — дескать, ничего личного. Имеет она право после пережитого на маленькое торжество?
— Вы грамотно спрятали пистолет, Шорохов, — похвалил Турецкий.
— Под лагом, — объяснил Шорохов. — Лаг — это прибор для измерения скорости. Там хорошая емкость, о которой может знать только специалист.
— Послушайте, — дрогнувшим голосом сказал Робер, — мы ничего не видели, не знаем, нас тут не было… как это сказать… мы не в курсе… Мы уйдем и никому не скажем… — он заелозил задницей, отползая вместе с Николь.
— Не двигаться! — процедил Шорохов.
— Мэрд… — выругалась Николь. — И что теперь?
— Да, что теперь? — отчаянно взвизгнула Ирина Сергеевна, отрывая ладони от лица. — Какие же вы сволочи, господа!..
— Нужно говорить «вы звери, господа, вы звери», — пошутил из последних сил Феликс. — Вам бы это очень пошло, Ирина Сергеевна…
— Бред собачий, — выразила справедливое мнение Герда. — Только не говорите, что собираетесь нас всех перестрелять. Может, договоримся, Ольга Андреевна? Почему бы действительно не заключить полюбовное соглашение? Вы нас всех отпускаете, а мы держим рот на замке…
Трагические вздохи удавались Ольге Андреевне лучше всего. Она обвела печальным взором всю компанию.
— Мне кажется, это неизбежно, Оленька, — пробормотал Лаврушин. — Это нужно сделать, это вынужденная мера, иначе все просто теряет смысл…
Смертельно побледнел Шорохов. Действительно, одно дело — участвовать в убийстве одного или двух человек, и совсем другое — хладнокровно перестрелять шестерых. Но у них действительно нет другого выхода, и технически — нет препятствий. В обойме еще одиннадцать патронов…
— Вам придется доплатить, Ольга Андреевна… — пробормотал сведенными судорогой губами Шорохов.
— Доплатим, Сергей Викторович, — проглотил слюну Лаврушин.
— Троекратно…
— Хорошо…
Прогремел выстрел. Шорохов схватился за простреленную руку, выронил пистолет. Но быстро нагнулся, схватил его левой рукой. Второй выстрел встряхнул предрассветное пространство. Матрос рухнул навзничь — пуля угодила в сердце. Умер со сжатыми от боли зубами. Кровь хлынула из раны, залила куртку.
