— Это следует вот из этой бумаги, — сказал Хультин, поправил очки, прочел про себя какой-то документ и покачал головой. — Я думал прочесть вам докладную записку Мёрнера, но, как я вижу, читать ее вслух совершенно невозможно. Вместо этого я сам подведу некоторые итоги. Как вы знаете, «Группа А» была экспериментальным подразделением, сформированным по приказу начальника полицейского управления, чтобы избежать тех идиотских ситуаций, которые возникали при расследовании убийства Пальме, когда был собран слишком большой, рыхлый и требующий привлечения огромных ресурсов коллектив следователей; вместо этого нами было образована маленькая, компактная сплоченная группа людей, готовых переработать все это дерьмо и имеющих большие полномочия, дающие право пренебречь стандартными формами ведения следствия и сконцентрироваться на сути дела. Этот наш эксперимент оценивается как… извините, я вынужден процитировать: «В настоящий момент, принимая во внимание ситуацию, таким образом, согласно вышеуказанным примечаниям, полученный результат можно считать идеальным, то есть вполне удовлетворительным». Другими словами, Мёрнер чертовски доволен. «Группа А» станет постоянным подразделением внутри Государственного полицейского управления, которое будет колоть «крепкие орешки». Речь в основном пойдет о так называемых «насильственных преступлениях международного типа». Что скажете? Я к вам обращаюсь, сотрудники «Особого отдела Государственной уголовной полиции по борьбе с насильственными преступлениями международного значения».
— Найдется ли у вас квартира в черте города для шумной финско-шведской многодетной семьи? — спросил Сёдерстедт. — Я уже устал копаться в огороде.
— Тебе недолго осталось там копаться, — ответил Хультин. — Можно ли считать это согласием по-сёдерстедтски?
— Я должен еще поговорить с семьей, — оставил себе Арто дорожку к отступлению.
— Само собой, — кивнул Хультин. — У вас есть два совершенно свободных месяца, чтобы поговорить с родственниками и с кем угодно еще. Мы соберемся опять четвертого августа. До этого дня вы свободны, за исключением, разумеется, тех случаев, когда вас могут вызвать в прокуратуру для дополнительного расследования по делу Йорана Андерсона. Хорхе спас ему жизнь, и это обойдется государству во много миллионов.
Чавес скроил гримасу. Хультин еще не закончил.
— Есть ли кто-нибудь, кто сразу готов согласиться продолжать работать в Госкриме? — спросил он. — Вы, наверное, знаете шутку: «Если попадешь сюда, то назад уже не выйдешь. Только в специальном гробу. Со штампом Госкрима».
Йельм улыбнулся. Охотников не нашлось.
— Тогда все, — сказал Хультин и стал собирать документы. — Приятно вам провести лето. Если оно еще не кончилось.
Члены «Группы А» нерешительно поднялись со своих мест. Йельм остался сидеть — он пока был не в состоянии пошевелиться. Хультин взял в руки тряпку, чтобы превратить свой шедевр на белой доске в маленькое пятно на ткани. Секунду он помедлил, а затем, не поворачиваясь, сказал:
— Может быть, ты запечатлеешь эту схему в своей памяти, чтобы она могла заменить карту Швеции в твоем атласе?
Йельм смотрел на невероятное хитросплетение стрелок, квадратов и букв. Здесь было все. Совершенно безумная и совершенно логичная карта страны, состоящая из осколков сведений и размышлений. Загадочные связующие звенья. Нервная система. Ужасающая диаграмма духовных падений и интеллектуальных взлетов.
Так подумал Пауль Йельм и посмеялся над собой.
Хультин приподнял бровь и сказал:
— Время уже убежало от нас, Пауль.
— Возможно, — ответил Йельм. — Хотя я не уверен.
Они некоторое время молчали и смотрели на белую доску, давая время этой схеме отпечататься на сетчатке их глаз. Когда Хультин наконец превратил ее в маленькое синее пятно на тряпке, она все еще оставалась перед их мысленным взором.
— Спасибо за хорошее руководство, — сказал Йельм и протянул руку.
Хультин пожал ее, и на лице его появилась грусть.
— В тебе многовато всего, Пауль, — сказал он. — Но ты можешь стать хорошим полицейским… в общем и целом.
Хультин скрылся за своей таинственной дверью. Йельм глядел ему вслед. Прежде чем закрыть дверь, Хультин буднично заметил:
— Невтерпеж, знаешь ли.
Йельм проводил его долгим взглядом, думая о футболе. Твердый как кремень защитник.
Он вышел в коридор и заглянул по очереди во все комнаты. В каждой было открыто окно, в которое заливались струйки дождя. Лето, по-видимому, откладывалось. А может быть, и вообще уже закончилось.
В первой комнате сидели Сёдерстедт и Нурландер и мирно беседовали. Старые трения были если не забыты, то во всяком случае отложены.
— Я пошел, — сказал им Йельм. — Счастливо провести лето.
— Ступай с миром, — ответил ему Вигго Нурландер и взмахнул руками, на которых красовались розовые шрамы.
— Приезжай к нам в Вэстерёс летом, — сказал Арто Сёдерстедт. — Ты найдешь наш адрес в справочнике.
— Почему бы и нет? — подмигнул ему Йельм. Из последней комнаты выехал на своей инвалидной коляске Гуннар Нюберг. Его гигантская фигура выглядела очень забавно, когда он сжимал в руке рычаг управления коляской, которая, казалось, вот-вот расплющится под его тяжестью.
— Разрешаю посмеяться, — сказал Нюберг шипящим, как у мумии, голосом. Йельм поймал его на слове. Продолжая двигаться по коридору, Нюберг прошелестел:
— Меня ждет служебная командировка.
— Постарайся больше никого не таранить, — посоветовал ему Йельм. Не поворачиваясь к нему лицом, Нюберг подал ему палец своей здоровой руки.
Затем Йельм заглянул к Черстин. Она как раз положила телефонную трубку.
— Звонила Лена Лундберг, — тихо сказала Хольм. — Она спрашивала, можно ли ей приехать.
— И что ты ответила?
— Ответила, что можно, — Черстин пожала плечами. — Может быть, кто-то из них сумеет дать другому какие-то объяснения. Я не могу.
— Она собирается оставить ребенка?
— Кажется, да… Каково это — когда ты должна рассказать собственному ребенку, что его отец — серийный убийца?
— Может быть, он еще сам об этом расскажет…
— Если только доживет до этого, — сказала Черстин и начала с отстраненным видом опустошать свой ящик в столе. — Не забывай, он ведь отправил на тот свет русского мафиози.
— Да, — произнес Йельм, — такое не забудешь.
Он стоял и наблюдал за тем, как она выполняет череду обычных перед уходом в отпуск действий. Это было восхитительно.
— Что мы теперь будем делать? — наконец спросил он.
Она взглянула на него. Он почувствовал, как этот удивительный темный взгляд приковал его к месту.
— Не знаю, — ответила Черстин. — А ты как думаешь?
— И я не знаю. Я уже забыл вкус будней. Все, что мы делали, было как-то чересчур. Как у нас все пойдет теперь, когда мы покинем это замкнутое пространство? Не знаю. Мир уже совсем другой, и мы станем совсем другими. Моя жизнь находится в каком-то подвешенном состоянии.
Черстин не отрывала от него взгляда.
— Это означает «нет»? — спросила она.
Он пожал плечами.
— Это означает «возможно». Возможно, что ты будешь мне страшно необходима. Я почти уже это чувствую.
— Хорошо, — ответила она. — Я в любом случае должна поехать в Гётеборг, чтобы закончить массу дел. Я позвоню тебе, когда вернусь.
— Позвони мне до того, как вернешься, — сказал Йельм.
Они поцеловались. Оторваться друг от друга было почти невозможно.
Черстин показала на его щеку.
— Сегодня твое пятно похоже на сердце, — произнесла она.
Пауль Йельм вернулся в свою комнату. Его ноздри пощекотал приятный аромат свежесваренного колумбийского кофе.
— У тебя есть еще время выпить последнюю чашечку кофе? — спросил Чавес.
— Что ты имеешь в виду под словом «последнюю»? — спросил Йельм и опустился на стул. — Я купил кофемолку и упаковку кофейных зерен.
— Кофе по-черномазому, — сказал Чавес.
— Точно, — отозвался Йельм. — Для нас, седовласых.
Они немного посмеялись. Над всем и над ничем.
У Йельма оставалось еще несколько небольших дел перед тем, как сдать служебную машину. Он поехал на кладбище Скугс, где, стоя под дождем между двух больших деревьев, наблюдал за похоронами Дритеро Фракуллы. Его жена рыдала в голос, и Йельм чувствовал себя подонком. Маленькие, одетые в черное дети цеплялись за черную юбку матери. Целая процессия одетых в черное косовских албанцев провожала под проливным дождем Дритеро Фракуллу в последний путь.
В своем патетическом унынии Йельм подумал о том, сколько людей пришло бы на его собственные похороны. Может быть, даже Силла на некоторое время забыла бы о своей депрессии.
Йоран Андерсон жив, Дритеро Фракулла умер.
