Дора замолкает, вынимает из сумочки пачку сигарет «Кемел», и я понимаю, что мои она курила лишь из любезности. Она чиркает зажигалкой и дважды глубоко затягивается, как бы набираясь храбрости.
— А потом?
— Потом… — Дора замолкает. Молчу и я.
— Как—то пошли обедать… Тогда мы уже ходили в «Бразилию»… Филип явился, как побитая собака. Он начал говорить, что нужно найти способ вернуть доллары, потому что все мы влипли в скверную историю и теперь вместе должны из нее выкручиваться. Только тогда он объяснил, откуда были эти деньги, и мы, конечно, проглотили языки… И тогда Спас говорит: «Пусть Магда задурит Марину голову…» А Филип отвечает: «Ты не знаешь, что он за человек. Если Дора возьмется за это дело, есть шанс всем нам выкарабкаться». Вначале я подумала, что они просто так болтают. Но когда поняла их план, просто оторопела. Ведь у нас с Филипом все было по—серьезному. Я воображала, что он меня любит и мое прошлое осталось позади… И тогда я сказала ему при всех: «А почему бы и нет. Я пойду. Если я получила на эти доллары шерстяную кофточку, надо расплачиваться». Я подумала, что это его заденет, но он скорее обрадовался, и я сказала себе: «Значит, все равно мне не вылезти из болота, а тогда почему бы и не пойти…»
Дора снова замолкает, все так же уставившись на свои туфли.
— Так что я пошла. Конечно, вела я себя подобающе. Разыграла номер точно по сценарию. Говорила Марину, что Филип попал в дурную среду, что сейчас он на грани нервного потрясения. Если ему простить, то положение может поправиться… Марин по натуре своей добряк. Вместо того, чтобы беспокоиться о долларах, он стал беспокоиться о Филипе. Он сказал, что денежные дела сам как—нибудь уладит. Сейчас важно удержать Филипа от непоправимой глупости.
Она, наконец, смотрит на меня темным, как бы погасшим взглядом.
— Вот и все. Остальное, думаю, вам неинтересно.
— Разумеется. Хочу уточнить лишь одну деталь.
— Какую?
— О связях Филипа и вашей компании с иностранцами вроде Асенова…
— Лично мне известно лишь о двух связях.
— А именно?
— Одна с Асеновым. Филип не на шутку решил женить Асенова на Магде.
— С какой целью?
— Трудно сказать. Может быть, чтобы оторваться от Магды. Или обеспечить себе приглашение в Мюнхен. Или добыть доллары. Не знаю!
— А вторая?
— Вторая, или, точнее, первая, с одним австрийцем — Кнаусом. Возможно, у того тоже была связь с Магдой. Но скорее отношения Филипа с Кнаусом держались на выпивках — бар «Плиска» и прочее. Филип нравился австрийцу, тот приглашал его в гости в Вену. И одно время Филип и вправду начал добывать себе заграничный паспорт…
— Что—то предпринимал в этом отношении или только собирался?
— Он хотел, чтобы паспорт достал брат. Но на этот раз Марин был тверд. Это озлобило Филипа окончательно, и кража долларов последовала вскоре после истории с паспортом.
— А почему Филип сам не обратился за паспортом?
— Именно тогда произошла осечка у Спаса. Спас хотел поехать в Югославию. Филип подучил его, он смотрел на поездку Спаса как на пробную операцию. Но у Спаса сорвалось, и Филип отложил дело до лучших времен.
— Ясно. Благодарю за откровенность. И простите, если я вас замучил.
Дора встает, устало кивает и, не глядя на меня, уходит.
Да—а, все эти истории дают богатый материал для изучения характеров, но с точки зрения порученного мне дела не очень—то полезны. Особенно если учесть, что время поджимает, а все мои находки далеки от центра. А центр, как вы догадываетесь, — там, на пятом этаже, в уютной квартирке, где на широкой тахте застыла вопросительным знаком человеческая фигура.
Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.
Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.
Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной — небольшой вишнево—яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все—таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.
— Вы кого—то ищете?
Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.
— Товарища Филипа Манева.
— Это я, — отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.
Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.
У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое—то потасканное — может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет «бородой». Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая «борода» не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.
— А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.
— Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. — И, чтобы сменить тему, спрашиваю: — Значит, это и есть «барак»? Для барака не так уж плохо.
По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками — альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.
— Увлекаетесь дальними странами?
— Кто этим не увлекается? — слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. — Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.
— Что делать! Будем надеяться, что когда—нибудь они приблизятся к вам.
— Будем надеяться, — соглашается Филип. — А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…
— Имеете в виду брата?
— И его тоже.
— Он ездит по работе.
— Знаю. И все же он ездит!
— Похоже, вы не очень—то привязаны к брату?
— Никак.
— А точнее?
— Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…
— Насколько мне известно, он вам помогал.
— Да, подаяниями. Марин помогает — все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую—нибудь мелочь.
— А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?
Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:
— Ха—ха—ха, и такое бывало!
Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:
— Делал это больше из—за злости на брата. Один раз даже пересолил.
И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.
— Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, — объяснил Филип. — Я сказал себе: «Пусть немного помучается за границей, если я здесь мучаюсь каждый день…»
— Что, трудно живется?
— О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги — это еще не все.
— Чего же вам не хватает?
— Скажу, если это действительно вас интересует.
Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:
— Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!
— Это вообще весьма дефицитная вещь…
— Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:
— Разумеется, Марин — работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один — признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой — ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…
Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.
— Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать — мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил «тройку». Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили «тройку» — за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое — вот полюбуйтесь!
