– Да ты что?! – обомлел Грачёв. – Сталкер ведь не ошибается! Я и в МУРе про него много слышал, ребята с ним работали. Получается, что Антон Аверин ещё позавчера был живой. Тогда почему столько народу считает, что он убит? Мамедов с Келль ещё могли намеренно издеваться над тобой, но Лобанов…
– Я тоже лежу здесь и думаю, но до сих пор ничего не могу понять, – признался Озирский. – Радуюсь тому, что всё было не напрасно. И одновременно боюсь, что Антона прикончат сейчас, в отместку за «баньку». Я, конечно, прикусил язык и ничего Аверину говорить не стал. Пообещал, что уточню некоторые детали, а после перезвоню. Он и не догадывался, что я говорю из клиники. Возможно, завтра что-нибудь и прояснится. Может быть, Лобанов Антона с кем-то перепутал? Они ведь не так хорошо были знакомы, чтобы говорить наверняка. По крайней мере, надежда остаётся, и это – самое главное. Ну, всё, Севыч, ты иди, а ко мне попробуй прислать Романа. Надеюсь, что, поговорив с ним, я поправлюсь окончательно.
– Теперь у меня вопрос. – Грачёв так и стоял на пороге. – Прости, если тебе тяжело вспоминать… Мамедов ведь общался с тобой там, в «баньке»?
– И даже раньше – у «стекляшки», потом – в фургоне. А что? – Глаза Озирского потухли, а губы плотно сжались.
– Ты голос его помнишь? Кажется, ты обратил внимание, что он очень похож на Сашкин?
– У меня всё время было впечатление, что это – наш с тобой общий друг. Только, в отличие от Минца, в голосе Мамедова нет испепеляющей страсти. Сашка всё-таки романтик, а Мамедов обеими ногами стоял на земле.
– Тебе виднее. Ты наблюдал Мамедова живьём, – согласился Грачёв. – Но я о другом хочу сказать. Помнишь. Сашка говорил, что его кровь не соответствует крови его родителей? Ну, не может у него такой группы быть, ни при каких обстоятельствах…
– Да, говорил. И что? – Андрей не понимал, почему Всеволод так взволнован, и очень хотел встретиться с Брагиным.
– Так вот, экспертиза показала, что, ко всему прочему, Сашка Минц и Али Мамедов одной крови. Вопрос выходит на качественно новый уровень, правда ведь? Так что будем разбираться. А теперь я пошёл за Брагиным, но гарантировать ничего не могу…
* * *
В сиреневых сумерках тихо шелестели листья. Днём они были жёлтыми, коричневыми и багряными, а кое-где даже сохранялась свежая зелень. Сейчас же, когда чистое, ещё высокое небо стало подсвечиваться изумрудным, все кроны сделались одинаковыми, мрачно-серыми. Андрей уже видел острые огоньки звёзд между неподвижно застывшими ветками деревьев, которые росли около больничных корпусов.
Озирский, вернувшись с перевязки и вяло пообещав ускорить доставку паспорта, в своей палате непозволительно оживился. Он весь день сгорал от нетерпения, а сейчас с ужасом думал о том, что всё может сорваться. Чтобы немного успокоиться, Андрей присел к тумбочке, косо выдрал лист из блокнота и стал ужасными каракулями писать слова благодарности персоналу клиники. Что ли говори, а условия ему тут создали отменные, лечили на совесть, и потому сбежать просто так Андрей не мог.
Перечислив всех, кому хотел выразить признательность, Андрей взглянул на часы и тихо ахнул. В процессе творчества он начисто позабыл о времени, и теперь едва не пропустил условленный час. На его счастье, в воскресенье больничная жизнь замедлилась, и медсестры с врачами заходили в палату не часто.
Особенно Озирский страдал, когда приходили делать уколы. Девушка в халате и косынке, со стерилизатором в руках, являлась к нему во сне уже год с лишним, а утром Андрей понимал, что её нет на свете. И тогда он начинал бичевать себя и каяться, что не уберёг Ленку, спихнул детей на мать. А сам, паразит, уже полгода даже не гулял с ними…
В клинике сон стал явью, и Озирскому захотелось сбежать не только от следователей и дотошных учёных из медицинского института, которому принадлежала клиника. В первую очередь он цепенел, когда видел в дверях хрупкую фигурку сестрички, которая очень напоминала ему жену. В довершение всего, её тоже звали Еленой.
По коридору шаркали шаги, там что-то звенело и шелестело. В окнах корпуса горел свет, разбавляя прохладную мглу облетающего парка. Андрей вытащил из-под матраса джинсы, коричневый джемпер «Монтана», вываренную почти добела куртку, носки и туфли. Всеволод носил обувь на два номера больше, потому что и ростом был много выше Андрея; но это не имело сейчас никакого значения. Джинсы, конечно, пришлось подогнуть, а куртка, напротив, не сходилась на груди, хотя и сам Грачёв не был астеником. Решив, что тут не до жиру, Андрей накинул поверх всего халат и вышел в коридор.
К некоторым тяжёлым больным сейчас пришли родственники. Они осторожно ступали по влажному полу, выстеленному пластиковыми квадратами салатного и розового цвета. Молчаливые, сосредоточенные посетители передвигались едва ли не на цыпочках. Подождав, пока они пройдут и удалятся на приличное расстояние, Озирский через коридор прошёл в мужской туалет. В кабинах возились, кряхтели, постанывали, и Андрей мысленно выругал этих людей последними словами.
Времени оставалось мало. Записка лежала на тумбочке, и её в любой момент могли найти, а после поднять тревогу. Приехал Грачёв или нет, Андрей из окна не видел, но считал, что иначе не может быть. За листвой и оградой прогрохотал освещённый и пустой по случаю воскресенья трамвай. Машин тоже было гораздо меньше, чем в будни, и больные в саду не гуляли.
Андрей снял халат, скатал его в жгут, обернул вокруг талии. Раньше он бы проделал всё это куда быстрее, он сейчас мешали пробитые руки, которые к вечеру ещё и разболелись. Тем не менее, Андрей открыл шпингалеты, потянул на себя раму с забеленным, но исцарапанным стеклом, а потом раскачал и другую. Больные, выходившие из кабинок, особенно не удивлялись – считали, что парень просто хочет покурить, любуясь природой. К тому же, в туалете сильно пахло хлоркой, и у многих першило в горле.
Озирский вдруг увидел, как за решёткой остановилась машина и помигала фарами – значит, Севыч своё слово сдержал. Конечно, Андрей в этом и не сомневался, но обстоятельства могли оказаться сильнее человека. Но, значит, никаких накладок не произошло, и можно приступать к делу.
Андрей отвёл от лица ветки дуба с шершавыми порыжевшими листьями и гроздьями желудей, потом выбрал подходящий сук и оглянулся. Кажется, из кабинок все убрались, что сильно обрадовало его. Пока не обнаружили записку и не приняли меры, надо рвать когти. Только бы от слабости не оплошать, удержаться на сучьях дуба!..
Несмотря на пробитые руки и обожжённую грудь, Озирский сохранил простейшие навыки, которые позволили ему через секунду встать обеими ногами на крепкие ветви и отыскать подошвой следующие, пониже. Окно покинутого туалета светилось рядом, но уже казалось чужим. Через несколько минут Андрей спрыгнул на траву и от радости чуть не вскрикнул, но в последний момент прикусил язык.
Конечно, у него болела голова, да и ладони страшно ломило – такого ещё никогда с ним не бывало. Грачёв опять нетерпеливо мигнул фарами, напоминая, что у них совсем нет времени. В окнах замаячили силуэты больных, которые всё-таки наблюдали побег Озирского, а потому могли всё испортить в последний момент. Андрей прыгнул в тень, прямо по газонам и клумбам бросился к воротам, куда как раз въезжала машина «скорой помощи». Потом он подошёл к «Жигулям» и открыл дверцу.
– Порядок? – Всеволод даже не выключал мотор. – Операция уже началась, мне Горбовский передал. Он, разумеется, о твоём побеге ничего не знает. А то бы шею мне намылил…
– И пусть не знает. Зачем ему? – Озирский сел рядом с Грачёвым, вытирая пот рукавом его же куртки. – А Влад там?
– Нет, ему генерал запретил. Представляешь, какая честь? Да и то верно – есть же Мильяненков. Зачем Вершинину пахать, пока не восстановился? – Грачёв уже тронул «пятёрку» с места. – Вот Славка там, я точно знаю.
– А Брагин? – спросил Озирский. – Он же очень хотел поучаствовать.
– Разумеется, Брагин на болотах. А мы сейчас едем на аэродром. Вертолётчики нас захватят – я договорился.
– Ты гений! – Озирский просиял от счастья. – То, что надо! Как на воле-то хорошо, Господи! Я в этой больнице чуть концы не отдал…
– А сейчас-то тебе не худо? – забеспокоился Грачёв. – Всё-таки рано ты сбежал, чует моё сердце.
– Да лучше и не бывает! – искренне признался Андрей. – Когда исполняются твои заветные желания, отступают даже тяжкие болезни.
– Перестань паясничать!
Всеволод явно нервничал. Почему-то ему казалось, что под Выборгом далеко не всё в порядке. Хотя никаких сообщений об этом пока не поступало.
– Руки у меня дрожат так, словно я кур воровал. Ещё вопрос, как на всё это посмотрит начальство. Ещё разжалуют из майоров, а я и звёзду обмыть не успел.
– Не надо, Севыч, петь Лазаря! – весело сказал Андрей. – Обмоем твою звезду. Своей-то мне, похоже, не дождаться.
