Берлаха в начале ноября положили в Салемский госпиталь, из которого видно старую часть Берна с ратушей. Инфаркт на две недели отодвинул ставшую необходимой операцию. Трудную операцию провели удачно, она дала возможность поставить окончательный диагноз неизлечимой болезни, которую и предполагали. Комиссар чувствовал себя скверно. Его начальник, следователь Лютц, уже смирился с неизбежной смертью комиссара, в состоянии которого, однако, дважды наступало улучшение и который незадолго до рождества почувствовал себя совсем неплохо. Все праздники старик проспал, но двадцать седьмого, в понедельник, он уже бодро просматривал старые номера американского журнала «Лайф» издания 1945 года.
— Это были звери, Самуэль, — сказал он, когда вечером доктор Хунгертобель пришел с обходом. — Это были звери, — повторил он и передал ему газету. — Ты врач и можешь себе это представить. Посмотри на эту фотографию из концентрационного лагеря Штутхоф. Лагерный врач Неле провел на арестанте операцию брюшной полости без наркоза. В этот момент его и сфотографировали.
— Нацисты иногда проделывали такие вещи, — сказал врач, посмотрел фотографию и, отложив газету в сторону, сильно побледнел.
— Что это с тобой? — спросил удивленный больной.
Хунгертобель ответил не сразу. Он положил раскрытую газету на кровать Берлаха, полез в правый верхний карман своего халата, вытащил очки и, как заметил комиссар, дрожащими руками надел их, а затем во второй раз посмотрел на фотографию.
«Почему он так нервничает?» — подумал Берлах.
— Ерунда, — сказал наконец Хунгертобель раздраженно и положил газету на стопку других, лежавших на столе. — Дай мне твою руку. Лучше посмотрим твой пульс.
Прошла минута молчания, затем врач опустил руку друга и посмотрел на кривую температуры над кроватью.
— Твои дела неплохи, Ганс.
— Еще один год? — спросил Берлах.
Хунгертобель смутился.
— Не будем говорить об этом, — сказал он. — Ты должен за собой следить, а потом мы тебя обследуем еще раз.
— Я всегда за собой слежу, — пробормотал старик.
— Тогда все превосходно, — сказал Хунгертобель, прощаясь.
— Дай-ка мне «Лайф», — внешне безразлично попросил больной.
Хунгертобель взял из пачки журналов один и протянул его другу.
— Нет, не этот, — сказал комиссар и насмешливо взглянул на врача. — Дай мне тот самый, который ты у меня взял. Так просто меня от концлагеря не отвлечешь.
Хунгертобель помедлил мгновение, покраснел, увидев испытующий взгляд Берлаха, и дал журнал. Затем быстро вышел, как будто ему было не по себе. Пришла медсестра. Комиссар попросил ее убрать остальные журналы.
— А этот не нужно? — спросила она, указав на оставшийся.
— Нет, — ответил старик.
Когда сестра ушла, он вновь стал рассматривать фотографию. Врач, проводивший зверский эксперимент, был удивительно спокоен. Большая часть лица была закрыта маской.
Комиссар положил журнал в ящик столика и скрестил руки за головой. Он широко открыл глаза и смотрел в ночь, все больше и больше наполнявшую палату. Свет он не зажег.
Он любил смотреть, как через окно светятся огни города.
Когда пришла медсестра, чтобы помочь ему устроиться на ночь, он уже спал.
Утром в десять часов пришел Хунгертобель. Берлах лежал на постели, руки под головой, на одеяле лежал раскрытый журнал. Его глаза внимательно смотрели на врача. Хунгертобель увидел, что журнал был раскрыт на фотографии из концлагеря.
— Ты мне не хочешь сказать, почему побледнел как смерть, увидев эту фотографию в «Лайфе»? — спросил больной.
Хунгертобель подошел к постели, снял дощечку с кривой температуры, внимательно ее изучил, а затем повесил на свое место.
— Это была ошибка, Ганс, — сказал он. — Не стоит об этом говорить.
— Ты знаешь этого доктора Неле? — Голос Берлаха звучал взволнованно.
— Нет, — отвечал Хунгертобель. — Я его не знаю. Он просто мне кого-то напомнил.
— Сходство должно быть очень большим, — сказал комиссар.
— Да, сходство очень велико, — согласился врач и вновь беспокойно посмотрел на фотографию.
Но на ней была видна только половина лица.
— Все врачи похожи друг на друга во время операции, — сказал он.
— Кого напоминает тебе этот зверь? — безжалостно спросил комиссар.
— Все это ерунда, — ответил Хунгертобель. — Я ведь говорил тебе, что это ошибка.
— И все же ты готов поклясться, что это он, не правда ли, Самуэль?
— Ну да, — ответил врач. Он готов был поклясться, если бы не знал, что о человеке, которого он подозревает, не может быть и речи. — Давай оставим это дело в покое. Нехорошо после операции, когда решался вопрос жизни или смерти, копаться в старом «Лайфе». Этот врач, — продолжал он через некоторое время, как загипнотизированный глядя на фотографию, — был во время войны в Чили.
— В Чили, в Чили, — сказал Берлах. — Когда же он вернулся, твой человек, о котором не может быть и речи, будто он и есть Неле?
— В сорок пятом году.
— В Чили, в Чили, — сказал старик вновь. — Значит, ты не хочешь мне сказать, кого напоминает тебе эта фотография?
Хунгертобель помедлил с ответом. Вся эта история была очень неприятна для старого врача.
— Если я назову тебе имя, Ганс, ты заподозришь этого человека, — выдавил наконец он.
— Я его уже заподозрил, — ответил комиссар.
Хунгертобель вздохнул.
— Вот видишь, Ганс, — сказал он, — этого я и боялся. Я бы не хотел этого, ты понимаешь? Я старый врач и не хотел бы причинить кому-либо зло. Твое подозрение беспочвенно. Нельзя же из-за одной фотографии сразу заподозрить человека, тем более что на ней почти не видно лица. Кроме того, он был в Чили, а это — факт.
— Что же он там делал? — спросил комиссар.
— Он руководил в Сантьяго клиникой, — сказал Хунгертобель.
— В Чили, в Чили, — повторил Берлах.
Действительно, сложный кроссворд, и его трудно решить. Самуэль прав, подозрение порочит человека и появляется не от добра.
— Ничто так не чернит человека, как подозрение, — продолжал он, — это уж я знаю точно, и я часто проклинал свою профессию. В этом плане нельзя распускаться. Но ведь мы уже заподозрили, и это подозрение внушил мне ты. Я верну его тебе, старый друг, если твое подозрение исчезнет; разве ты сможешь теперь отделаться от этого подозрения?
Хунгертобель сел на кровать больного и беспомощно посмотрел на комиссара. Солнце косыми лучами проникало через занавеси в палату. На улице был погожий день, каких было немало этой зимой.
— Я не могу, — произнес наконец врач в тишине палаты. — Я не могу отделаться от подозрения. Я знаю его хорошо. Учился вместе с ним, и он дважды был моим заместителем. Это он на фотографии. Вот и шрам от операции. Я знаю его, поскольку оперировал Эменбергера сам.
Хунгертобель снял с переносицы очки и положил их в правый верхний карман. Затем вытер со лба пот.
— Эменбергер? — спросил комиссар через некоторое время. — Так его зовут?
— Да, — отвечал Хунгертобель беспокойно. — Фриц Эменбергер.
— Врач?
— Врач.
— И живет в Швейцарии?
— Он владелец клиники в Зоненштайне, под Цюрихом, — ответил врач. — В тридцать втором году он эмигрировал в Германию, а оттуда в Чили. В сорок пятом вернулся и приобрел клинику. Один из самых дорогих госпиталей в Швейцарии, — добавил он тихо.
— Только для богатых?
— Только для очень богатых.
— Он хороший ученый, Самуэль? — спросил комиссар.
Хунгертобель помедлил с ответом.
— На этот вопрос трудно ответить, — сказал он. — Когда-то он был хорошим ученым; только мы не знаем, остался ли он таковым. Он работает методами, кажущимися нам сомнительными. Мы знаем о гормонах, на которых он специализировался, довольно мало. И, как всегда в областях, подлежащих завоеванию науки, часто ученые и шарлатаны, а иногда те и другие в одном лице, бродят в потемках. Что делать, Ганс? Эменбергера любят пациенты и верят в него как в бога. А это, как мне кажется, для таких богатых пациентов самое главное, без веры во что-либо далеко не уедешь, а особенно когда вас лечат гормонами. Так он добивается успеха, его обожают, и он зарабатывает свои деньги. Мы называем его «Наследным принцем».
Хунгертобель неожиданно замолчал, как будто раскаиваясь в том, что сказал прозвище Эменбергера.
— «Наследный принц». Почему именно эта кличка? — спросил Берлах.
— Клиника унаследовала состояние многих пациентов, — отвечал Хунгертобель неохотно. — Такая уж там мода.
— Итак, вам, врачам, это показалось странным! — сказал комиссар.
Оба молчали. В тишине висело что-то невысказанное, чего Хунгертобель так боялся.
