— Что ты делаешь, Мария!
Уже довольно-таки шумно дыша:
— Ну-ка, ну-ка! — Она набросилась на него. Тут он не сумел увернуться. Она хватает его за лацканы, за рубашку! Он заслонился, как красна девица.
— Мария!
— Нет, погоди, погоди… — И вопль:
— Там что-то спрятано? Что у тебя под рубашкой?!
Она снова на него кинулась. Он уклонился, но каким-то непонятным образом она очутилась у него за спиной. Подсунула руки под пиджак. Ухватилась за диктофон — правда, он под рубашкой, а рубашка заправлена в брюки. Шерман почувствовал, как диктофон отлепляется от спины.
— И провод, Шерман!
Он прижал ее руку своей, не давая вытащить диктофон. Но ее рука была под пиджаком, а его — поверх. Он запрыгал по комнате, пытаясь удержать извивающийся живой клубок под пиджаком.
— Он — на проводе — ах ты — дрянь! — отдуваясь, выговорила она, наваливаясь на него. Все силы у нее уходили на борьбу, иначе бы она орала бог знает как.
Наконец он изловчился и ухватил ее за запястье. Во что бы то ни стало надо, чтобы она отпустила диктофон. Он сжал ей руку крепче. Еще крепче.
— Ты что — мне же больно!
Он стиснул еще сильнее.
Она взвизгнула и отпустила. На миг он остолбенел, такое злобное у нее было лицо.
— Шерман, ты подлый, бесчестный гад!
— Мария, клянусь…
— Ах, ты клянешься! — Она снова кинулась на него. Он бросился к двери. Она поймала его за рукав и за полу пиджака. Шерман попытался освободиться. Шов треснул. Рукав стал отрываться. Шерман продолжал ломить к двери. Чувствовал, как коробочка диктофона бьется о ягодицы. Теперь она болталась на проводе поверх брюк.
Взметнулся черный шелк, раздался тупой удар. Мария оказалась на полу. Один из ее высоких каблуков хрустнул, и она потеряла равновесие. Шерман побежал к двери. Он еле отпер замок, потому что пиджак у него был стянут с плеч и сковывал локти.
Вот он уже на площадке. Послышались рыдания, а потом Мария крикнула:
— Давай, давай беги! Волочи хвост между ногами!
А ведь верно. Он ковылял вниз по лестнице, а диктофон позорно болтался у него сзади. Шерман чувствовал себя как последний побитый пес.
К тому времени когда он открывал дверь подъезда, истина предстала ему во всей наготе. Глупость, некомпетентность и трусость довели его до того, что он умудрился потерять единственное, что давало ему последнюю надежду.
Эх ты, Властитель Вселенной!
В островной цитадели помещения для заседаний большого жюри не такие, как обычные залы суда. Они устроены наподобие небольших амфитеатров. Члены большого жюри сверху смотрят на стол и стулья для свидетелей. Чуть в стороне стоит столик секретаря. В процедуре заседания судья не участвует. Обвинитель усаживает своих свидетелей на стул и допрашивает, а заседатели решают, достаточно ли обосновано обвинение, чтобы передать дело в суд, а если нет, то дело закрывают. Порядок этот был заведен в Англии в 1681 году и имел целью оградить граждан от недобросовестных обвинителей. Таков был замысел, но он давно превратился в пародию. Когда обвиняемый хочет дать показания перед большим жюри, он является в это помещение вместе с адвокатом. Если он: (а) растерялся, (б) скован страхом, (в) оскорблен вопросами обвинителя, он может покинуть помещение и посовещаться со своим адвокатом в коридоре за дверью — и, таким образом, предстать в виде (б), то есть скованного страхом обвиняемого, которому есть что скрывать. Немногие обвиняемые идут на такое. И заседания большого жюри превратились в театр, целиком подвластный обвинителю. За редкими исключениями большое жюри делает то, что ему так или иначе диктует обвинитель. В девяноста девяти случаях из ста он хочет предать обвиняемого суду, и заседатели, не моргнув глазом, делают ему такое одолжение. Обычно члены жюри — люди простые и законопослушные. Их избирают из давних жителей района. Изредка бывает, что по соображениям политического характера обвинитель хочет, чтобы обвинение отвергли. Нет проблем: ему просто надо определенным образом сформулировать свои доводы, как бы невзначай подпустив пару намеков, и большое жюри схватывает на лету. Но в основном большим жюри пользуются для возбуждения уголовного преследования; широко известны слова Сола Вахтлера, председателя апелляционного суда штата, что, если нужно, большое жюри «отдаст под суд даже бутерброд с ветчиной».
В самом деле: ты ведешь заседание, ты представляешь доказательства, допрашиваешь свидетелей, ты формулируешь выводы. Ты стоишь, свидетели сидят. Ты ораторствуешь, жестикулируешь, прохаживаешься, разворачиваешься на каблуках, недоверчиво качаешь головой или одобрительно, отечески улыбаешься, тогда как свидетели чинно сидят на своих местах, смотрят на тебя снизу верх и ждут указаний. Ты одновременно и распорядитель, и звезда этого небольшого спектакля. Вся сцена — к твоим услугам.
Ларри Крамер со своими актерами неплохо все отрепетировал.
Роланд Обэрн, вошедший в то утро в зал заседаний большого жюри, уже ни обликом, ни походкой не напоминал того закоренелого уголовника, который появился в кабинете у Крамера две недели назад. Он был в рубашке с кончиками воротничка на пуговках, правда без галстука (заставить его натянуть эту фраерскую рубашку и то уже стоило большой борьбы), в серо-голубом твидовом спортивном пиджаке, о котором у него было такое же мнение, как и о рубашке, и черных штанах — штаны были его прежние, но, в общем-то, не слишком портили дело. Однако из-за обуви весь этот ансамбль чуть не распался напрочь. Роланд питал пристрастие к кроссовкам «Рибок», которые должны были быть непременно с иголочки новыми и снежной белизны. В тюрьме на Райкерс-Айленд он ухитрялся раздобывать по две пары новеньких кроссовок в неделю. Этим он показывал всему свету, что он крутой бандюга, достойный уважения арестантов, и к тому же лихо умеет манипулировать связями с внешним миром. Просить его выйти из стен Райкерс-Айленда без белых кроссовок «Рибок» было все равно что просить певца подстричься. Так что Крамер в конце концов позволил ему выйти за ворота в кроссовках под четкую договоренность о том, что в машине по дороге в суд он сменит их на пару кожаных туфель. Туфли были типа мокасин, и Роланд преисполнился к ним презрения. Он потребовал гарантий, что никто из тех, кого он знает, а также тех, кто может его знать, не увидят его в таком лоховском наряде. Последней проблемой была сутенерская развалочка. В этом Роланд был сродни ветерану-марафонцу: тому тоже трудно поменять стиль бега. Наконец Крамер отчаянно напряг интеллект и решил проблему. Он заставил Роланда пройтись со сцепленными за спиной руками, как — он видел когда-то по телевизору — ходили принц Филипп и принц Чарльз, обозревая экспозицию в археологическом музее Новой Гвинеи. Сработало! Сцепленные руки закрепостили плечи, а закрепощенные плечи сбили ритм бедер. Так что теперь, когда Роланд шел по залу заседаний большого жюри — от входа к столу — в этих школярских одежках, он вполне мог сойти за какого-нибудь студента-филолога, погруженного в размышления о поэтах «Озерной школы».
Роланд сидел на свидетельском месте, в точности повинуясь указаниям Крамера, то есть не разваливаться на стуле, не расставлять колени, будто ты хозяин всего заведения, и не хрустеть костяшками пальцев.
Крамер посмотрел на Роланда, затем повернулся, обвел взглядом ложу присяжных, сделал несколько шагов туда, несколько шагов сюда, задумчиво улыбнулся присяжным — так, чтобы без слов стало понятно: «Видите, перед вами вполне симпатичный молодой человек, которому можно верить».
Крамер спросил Роланда о роде его занятий, на что Роланд тихо и скромно ответил: «Художник». Крамер спросил, есть ли у него в данный момент постоянная работа. Нет, сейчас нет, сказал Роланд. Крамер немного покивал, затем серией вопросов прояснил, почему этот талантливый молодой человек, всей душой стремящийся найти применение своим творческим силам, такового применения не нашел, и теперь ему — из песни слова не выкинешь — предстоит отбывать наказание за мелкое правонарушение, связанное с наркотиками. («Король крэка с Вечнозеленой аллеи» отрекся от престола и превратился в раба нездоровой среды.) Подобно своему другу Генри Лэмбу, хотя и будучи лишен преимуществ Лэмба в смысле стабильности семейной жизни, Роланд использовал ничтожный шанс, предоставляемый судьбой молодому человеку из муниципальных новостроек, и не утратил надежд и мечтаний. Единственно ради того, чтобы душа не рассталась с телом, Роланд опустился до своей коммерции, хотя и пагубной, но далеко не необычной в гетто. Ни он, обвинитель, ни сам Роланд, свидетель, не пытаются скрыть или приуменьшить его мелкие правонарушения, однако, учитывая среду, в которой проходила его жизнь, справедливые сограждане не должны из-за этого отказывать ему в доверии, когда речь идет о деле такой важности, как судьба Генри Лэмба.
