«Перрон Ленинградского вокзала Москвы,
– писал он мысленно –
был заполнен иностранными туристами и московско-ленинградской элитой: актеры, актрисы, художники, дипломаты, чиновники высоких рангов в дорогих дубленках и шубах, армейские полковники и генералы в серых каракулевых папахах и вездесущие кагэбэшники. Двое таких гэбэшпиков следовали за мной по пятам, но я спокойно шел вдоль красных вагонов к вагону № 5.
Пушистый московский снег мягко падал на букет бледно-розовых гвоздик, которые я нес Вирджинии. Мои «телохранители» даже не подозревали, что именно в этом букете находится ключ всей операции: на красивой открытке с малозначительными пожеланиями счастливого путешествия есть две цифры: «6» и «3» – номер вагона и купе, в котором будет ехать из Ленинграда полковник Юрышев.
Но пять дней назад мне пришлось потрепать нервы моим розовощеким «архангелам». Тогда я подъехал на своем «вольво» к большому угловому гастроному на Смоленской площади, который одной стороной выходит на Арбат, а другой – на Садовое кольцо. На виду у своих стражей я вошел в гастроном со стороны Арбата, смешался с толпой, которая стояла тут тремя очередями за сосисками, огурцами и водкой, занял очередь за огурцами и, убедившись, что мои ленивые «архангелы» сидят в своей машине возле моего «вольво», быстро вышел из гастронома на Садовое кольцо. Тут меня ждала в «фольксвагене» моя жена Люси. На заднем сиденье ее машины лежала бутылка «Сибирской». Я сунул бутылку в карман пиджака и через три минуты на площади Маяковского на всякий случай пересел в такси, за пять рублей доехал до Ленинградского вокзала. В кассовом зале пришлось семнадцать минут отстоять в очереди за билетами – это было, пожалуй, самое «нервное» время. «Пожалуйста, двухместное купе из Ленинграда в Москву на «Стрелу» на 15 ноября. Желательно шестой вагон. Сдачи не надо». Вместо 37 рублей за два билета я протянул кассирше сорок пять, и это решило проблему в минуту.
Еще раз убедившись, что за мной нет слежки, я купил в газетном киоске конверт и марку, написал на конверте «Кировская область, заповедник «Разбойный бор», леснику Аникину для Юрышева», вложил билеты в конверт и опустил конверт в почтовый ящик. Эту нехитрую операцию мы обговорили с Мак Кери еще в Стокгольме, но в Москве для иностранца даже такая мелочь, как свобода передвижения и свобода корреспонденции, часто становится почти неразрешимой проблемой.
Еще через 12 минут, дважды сменив такси, я был на Смоленской площади, вошел в гастроном со стороны Садового кольца и наткнулся на моих растерянных и злых «архангелов», которые уже рыскали по всему магазину, не понимая, куда я подевался. Бутылка водки, которая торчала из моего кармана, успокоила их – они решили, что я стоял в очереди за водкой, а теперь ищу свою очередь за огурцами. Конечно, они были удивлены – ведь я могу без всякой очереди купить и водку, и огурцы, и другие продукты в недоступном для простых советских граждан валютном магазине «Березка». Поэтому я вытащил из кармана блокнот и стал интервьюировать окружающую меня очередь за огурцами. «Я американский корреспондент. Сколько раз в неделю вам приходится стоять в очереди за продуктами?» – спросил я высокую старуху. Старуха испуганно отшатнулась от меня, не ответив. Я повернулся к мужчине в кроликовой шапке. Тот же вопрос, и – та же реакция. Советские граждане боятся вступать в контакт с иностранцами, тем более отвечать на такие «скользкие» вопросы, да еще публично. За спинами людей, стоявших в очереди, я увидел, как мои обозленные «архангелы», сообразив, что я собираю в этом магазине материал для очередной «клеветнической» статьи о советской жизни, метнулись в кабинет директора магазина, и через минуту продавщица вдруг объявила из-за прилавка: «Все! Огурцы кончились!» Очередь зашумела: «Как? Почему раньше не объявили?!» – но продавщица, не обращая внимания на эти крики, смешанные с многоэтажным русским матом, просто ушла от прилавка внутрь магазина, в служебное помещение. Матерясь, очередь разошлась.
Выйдя из магазина к своей машине, я увидел, что два ее задних колеса спущены, а мои «архангелы» сидят, недобро усмехаясь, в своей черной «Волге». В наказание за мою попытку взять интервью у стоящих в очередях за продуктами советских граждан гэбэшники прокололи колеса моей машины. Теперь придется месяца два демонстрировать им свою лояльность, иначе какие-нибудь «хулиганы» будут уродовать машину каждую ночь».
«Но все-таки я обвел их вокруг пальца, – гордо подумал Стивенсон, шагая по перрону Ленинградского вокзала, – а если мне удастся продать эту историю в Голливуд, то нужно будет начинать этот эпизод какой-нибудь погоней и другими киношными штуками…»
«А вот и Вильямсы – я вижу их сквозь окно купе пятого вагона. Там же, в их купе, – какая-то миловидная сорокалетняя шатенка. Она стоит в дверях купе и весело говорит им что-то без остановки. Я стучу букетом цветов в окно, они замечают меня, и я жестами прошу их выйти на перрон. Пусть мои «архангелы», которые уже сделали в двух шагах от меня напряженную стойку, не заподозрят, что я хочу тайно передать Вильямсам что-нибудь, кроме этого букета. В сопровождении все той же миловидной шатенки Роберт и Вирджиния выходят из вагона на перрон, знакомят меня с гидом «Интуриста» Людмилой. У Роберта шея глухо закутана шарфом, оба они – и Роберт, и Вирджиния – бледны, и на красивом, с истонченной кожей лице Вирджинии печально и тревожно выделяются ее теплые карие глаза… Да, они замечательно это придумали с болезнью Роберта. Но их добровольное заточение в гостинице и ангина Роберта привели к тому, что они оба здорово похудели, бледны, а полковник Юрышев сейчас на отдыхе, в заповеднике, на свежем воздухе, он ведь явится послезавтра из кировских лесов наверняка румянощеким и посвежевшим… Черт возьми, я вдруг понимаю, как это опасно для всей операции: в течение одной ночи в поезде Ленинград – Москва Роберт Вильямс из бледного, утомленного болезнью и медовым месяцем с Вирджинией превратится в румянощекого и – не дай Бог! – загорелого крепыша. Что делать? Как сказать им об этом, когда рядом стоит их гид из «Интуриста», а в двух шагах – мои кагэбэшники?
– Боже мой, Роберт, ты ужасно похудел! – говорю я. – Вирджиния, вы должны заставить его в Ленинграде гулять и дышать свежим воздухом. Нельзя же возвращаться из России с таким бледным лицом! Что там скажут в Вашингтоне о Москве, о России? Что у нас тут нечего есть даже иностранным туристам? Вы подведете весь русский «Интурист»! Я прошу вас, Вирджиния, у вас есть еще два дня до отъезда – подкормите его! И свежий воздух, прогулки! Обязательно поезжайте за город – в Репино, в Петергоф, в Михайловское. И вообще Ленинград – прекрасный город! Гулять и питаться! Нельзя с таким бледным лицом возвращаться из России, верно я говорю, Людмила? – повернулся я к гиду «Интуриста» словно за поддержкой, а взглядом кричал, приказывал Роберту и Вирджинии, чтобы они меня поняли.
– До отхода поезда Москва – Ленинград осталась одна минута, – объявил голос по радио. – Просьба к пассажирам занять свои места, провожающим – выйти из вагона…
Вильямсы ушли в вагон, а мы с Людмилой из «Интуриста» остались на перроне. Поезд мягко тронулся, красный вагон поплыл перед моими глазами, и, когда возникли в окне лица Роберта и Вирджинии, я жестами еще показывал им, что нужно есть, много есть и гулять на свежем воздухе… Черт их знает, поняли они меня или нет…
– Правильно, – сказала мне Людмила из «Интуриста». – Они за эту неделю так зафакали друг друга, что уже на себя не похожи!
Знала бы она, что это страшно не столько для их здоровья, сколько для всей их и так рискованной миссии в СССР…»
…Джакоб Стивенсон не подозревал, а Вильямсы не могли ему сказать, что, помимо недельного затворничества и любви, их бледность вызвана тем, что в коридоре вагона № 5 поезда «Красная стрела» они лицом к лицу встретились с тем самым майором Незначным, фотографию которого им показывал в Вашингтоне Дэвид Мак Кери. Незначный ехал в Ленинград в соседнем купе.
В Ленинграде эти Вильямсы удивили Незначного вторично. Несмотря на то, что Роберт Вильямс все еще ходил с укутанным горлом, они с утра заказали интуристовскую машину и на весь день укатили в Петергоф. Там, взявшись за руки, они бродили по заснеженным аллеям бывшего царского дворца и подолгу стояли в обнимку у какого-нибудь неработающего фонтана или в дальнем конце пустынного парка. Даже направленным дистанционным радиомикрофоном нельзя было уловить, о чем они там шепчутся, и Незначный оставил попытки подслушивать их разговоры. Он сидел в ленинградской гэбэшной «Волге», нервно курил и проклинал тот день и час, когда сам клюнул на этих Вильямсов и запросил на них дополнительную информацию из Вашингтона. Шутка ли! Теперь дело на контроле у самого генерала Цвигуна! Как он сказал? «Раньше, майор, ты лучше работал…» Что это? Угроза? Выходит, если он не справится с этими Вильямсами – могут турнуть с должности начальника сектора. Худо, худо твое дело, Незначный. Своими руками сам себе свинью подложил. Нет! Надо сломать этих Вильямсов, надо!
