Рядом, у Петергофского дворца, стояла обслуживающая Вильямсов машина ленинградского «Интуриста», в нем уже пятый час подряд скучал интуристовский гид и безмятежно спал водитель – оба по совместительству осведомители Ленинградского КГБ. И Незначный, может быть, впервые в жизни позавидовал чужой профессии. Ни тебе плана по вербовке иностранных туристов, ни начальственных нагоняев. Крути себе баранку, а потом спи, пока клиенты гуляют по всяким Петергофам, Павловскам, музеям и паркам. А главное – если поругался с начальством, уйдешь в другое место, шоферы везде нужны. А в КГБ с начальством не поругаешься. Конечно, можно уйти, например в адвокаты, не зря же он юрфак окончил. Но и знал Незначный, что никуда, конечно, он добровольно из КГБ не уйдет. КГБ – это сила, власть, перед которой смолкают все – от простого обывателя до министра. Достаточно вытащить из кармана красную книжку с надписью «КГБ», как тебя без всяких очередей принимают в больницах, и мастерских по ремонту автомобилей, в торговых организациях, в гостиницах и курортных ресторанах. При виде этой книжки лакейски сгибаются спины самых напыщенных чиновников, угодливо суетятся директора магазинов, немедленно зажигают «зеленый» уличные регулировщики и беспрекословно внимают твоим приказаниям судьи, прокуроры и милиция. И все это потерять из-за каких-то Вильямсов? Нет, Незначный не отступится от них, он еще никогда не отступал, он умеет ждать до последнего момента. Посмотрим, что они запоют в таможенном зале Шереметьевского аэропорта…
На следующий день, 15 ноября, водитель ленинградской интуристовской «Волги», прикрепленный к Вильямсам, получил инструкцию: при возвращении из загородной прогулки по знаменитым репинским местам, где когда-то художник Илья Репин рисовал свои пейзажи, инсценировать поломку машины с тем, чтобы Вильямсы были вынуждены пройти эти триста метров до гостиницы «Европейская» пешком. А гиду «Интуриста» надлежало, сославшись на какое-то дело или недомогание, выйти из машины еще раньше… И после красот замерзающего Финского залива, после хвойного леса репинских «пенатов», где Вильямсы шоколадными конфетами кормили с руки рыжих лесных белок, – после всего этого романтического дня все произошло просто, прозаично, точно по плану Незначного. На углу Невского и Литейного проспектов водитель остановил машину и на ломаном английском с примесью русского объяснил своим пассажирам, что машина сломалась, что-то случилось с мотором, и потому им придется пройти до гостиницы пешком, гостиница тут рядом, всего три квартала. Вильямсы вышли из машины и пошли по Невскому, и через квартал к ним подошли трое: девушка в бежевом пальто и два парня в синтетических спортивных куртках.
– Здравствуйте, вы американцы? – спросила девушка по-английски у Вирджинии, не ожидая ответа, заговорила скороговоркой: – Мы советские диссиденты, вы должны нам помочь во имя свободы! Возьмите это! Это письмо американскому президенту. И все материалы о притеснениях студентов. Они не дают нам учиться. Евреев выгоняют из университетов. Пожалуйста, возьмите… – Они совала Вирджинии какой-то пакет, а парни пытались сунуть какие-то бумаги в карман Роберта. По их блудливо-наглым мордам Ставинский прекрасно видел, что это никакие не студенты и не диссиденты, да и Вирджиния легко поняла, что это одна из тех провокаций, о которых предупреждал их Мак Керн. Боясь, что Ставинский сгоряча скажет им что-то по-русски, Вирджиния, позабыв все русские слова, гневно отмахивалась руками:
– Гет аут! Гет аут! Полис!!! Хелп!
Но не было вокруг никаких милиционеров, и во все стороны шарахались от них прохожие, и только на противоположной стороне улицы в кагэбэшном пикапе щелкали невидимые Вильямсам фотокамеры и негромко жужжала восьмимиллиметровая кинокамера. Вырвавшись из окружения этих типов, Вирджиния и Роберт бегом примчались в гостиницу. Из номера Вирджиния тут же позвонила в «Интурист», потом в американское консульство, чтобы сообщить об инциденте. Но был уже седьмой час вечера, и в «Интуристе» и в консульстве сказали, что по такому пустяку беспокоиться не следует, официальное заявление они могут сделать и завтра в американском посольстве в Москве. Ставинский молча, сжав зубы, сидел за столом. Этот инцидент был плохим признаком. Сначала в Москве, в гостинице, все время лезла на глаза эта гэбэшная красотка и каждый день названивала гид Людочка Звонарева, предлагая пикники и знакомства с московской элитой. Потом – этот «день рождения», потом – «водопроводчик», а в поезде – сам начальник американского сектора Незначный. Любому подлинному иностранцу это могло бы показаться мелочью или цепью случайностей. Но не Ставинскому, который вырос в СССР. Как любой выросший в этой стране, он хорошо знал, что не станет гид «Интуриста» зазывать иностранцев на пикники без разрешения или без прямого указания КГБ. И этот подозрительный «водопроводчик». И наконец, эти «диссиденты». Что-то здесь не то! Что-то здесь не то! Может быть, позвонить Стивенсону и намекнуть, что операция отменяется? Но что может сделать Стивенсон, если он уже отправил билеты Юрышеву и Юрышев сейчас где-то в Ленинграде ждет отправления поезда «Красная стрела» и ночью будет ждать Ставинского в своем третьем купе шестого вагона? А с другой стороны, если КГБ подкатывает к ним, к Вильямсам, то через гида «Интуриста», то через «водопроводчика» и «диссидентов», то, значит, их все-таки принимают за американцев. И что, собственно, произошло? Они не клюнули ни на одно приглашение Людочки Звонаревой, ни на басни этого «водопроводчика», и они ничего не взяли у этих «диссидентов». Они чисты.
Тем не менее, полагая, что их номер и сейчас прослушивают кагэбэшники, Ставинский начертал пальцем на скатерти стола слово «Стивенсон» и глазами показал Вирджинии на телефон. Она поняла его и заказала междугородный разговор с Москвой. Уже спокойно, без паники она объяснила Джакобу, что произошло, и попросила его приехать утром на Ленинградский вокзал и пробыть с ними несколько часов до их отлета из Москвы. «Мы не хотим больше иметь никаких проблем или инцидентов, Роберт и так себя плохо чувствует». Стивенсон понял ее. Безусловно, если он будет с ними – с Вирджинией и поддельным Вильямсом-Юрышевым, – КГБ трудней затеять какую-нибудь новую провокацию. «Не беспокойтесь, я встречу вас в Москве, на Ленинградском вокзале», – сказал он.
По заснеженным просторам России шел привилегированный экспресс «Красная стрела». До трех часов ночи в его мягких вагонах, в двухместных спальных купе пассажиры пили коньяк и шампанское, играли в карты, флиртовали со случайными попутчицами и проводницами. Официант из вагона-ресторана на тележке развозил по вагонам вино, коньяк, бутерброды с икрой и сервелатом, шоколад и сигареты. К трем часам ночи брожение по вагонам затихло. С сознанием хорошо выполненной работы спал в своем купе майор Незначный. Вчера вечером, пока Вильямсы ужинали в ресторане гостиницы «Европейская», горничная, по заданию Незначного, вошла в их номер, подпорола подкладку пальто Роберта Вильямса и подкладку шубы Вирджинии и вложила туда по нескольку листов тонкой папиросной бумаги с убористым машинописным текстом антисоветского содержания. Теперь в Шереметьевском аэропорту Вильямсам уже не отвертеться от обвинения в антисоветских действиях. В соседних купе храпели генералы и полковники, принявшие перед сном свою дозу коньяка, и железнодорожные шулеры, выудившие у очередной жертвы последнюю сотню. А счастливчики, которым удалось завязать дорожный роман, заперлись в своих купе с соблазнительными попутчицами и проводницами и под стук колес с необузданной жадностью, свойственной всем краткосрочным романам, предавались любви на узких, но таких пружинисто-мягких вагонных полках. К пяти часам утра их пыл иссяк, и теперь уже спал весь поезд – глубоким предутренним сном. Коридоры вагонов были пусты, лишь изредка по их ковровым дорожкам пробегали в туалет полуодетые женщины да в тамбуре третьего вагона перепивший молоденький лейтенант блевал на проносящиеся под вагонами заснеженные шпалы.
К шести утихли и эти признаки жизни, и только три человека во всем поезде не смыкали глаз. В пятом вагоне, в купе номер семь, Вирджиния и Ставинский сидели друг подле друга, даже не в обнимку, а только держа друг друга за руки. Они разговаривали глазами. В шесть десять Ставинский со вздохом встал и вмеcте с ним рывком поднялась Вирджиния. Обнявшись, они простояли молча еще две минуты. Грохотали под ними колеса поезда. Во взгляде Вирджинии было какое-то колебание, словно она хотела сказать Ставинскому что-то важное, но не решалась. Паровозный гудок, как внутренний сигнал, заставил Вирджинию оттолкнуть Ставинского от себя. «Иди…» – сказала она ему беззвучно. Он неслышно открыл дверь в коридор. Прислушался.
Ни одной живой души не было в коридоре. Последний взгляд на Вирджинию и… Как робкий пловец на глазах у любимой женщины ныряет со скалы в воду, Ставинский вдохнул воздух и вышел в коридор. Сквозь холодный тамбур в шестой вагон, мимо первого, второго, третьего купе… У третьего купе задержался, прислушался. Но ни звука не было за дверью, и он пошел дальше – в седьмой вагон-ресторан. Там было пусто, только заспанный грузин-буфетчик раскладывал красную икру на кусочки хлеба – готовил бутерброды. «Тии! – сказал ему по-английски Ставинский и добавил на нарочито ломаном русском: – Тсай… Ту, два…» Потом, держа в руке два металлических подстаканника с двумя стаканами горячего чая, Ставинский вернулся в шестой вагон. В глазах любого встречного он выглядел бы сейчас обычным полусонным пассажиром, который несет в свое купе утренний чай. Но даже эту интермедию не перед кем было разыгрывать – коридор вагона был абсолютно пуст. Ставинский остановился перед дверью третьего купе. Сердце грохотало громче вагонных колес. Ставинский прислушался – снова ни звука за этой дверью. Что ж, если там нет Юрышева, он изобразит случайную ошибку полусонного пассажира. И мечтая в душе именно о том, чтобы за дверью оказался вовсе не Юрышев, а совсем другие люди, Ставинский медленно нажал дверную ручку и потянул дверь вправо. Она поддалась и послушно откатилась. В купе было темно, но свет из коридора осветил пустую верхнюю полку и одетую мужскую фигуру на нижней. Этот мужчина лежал с закрытыми глазами, но одного взгляда было достаточно, чтобы Ставинский узнал в нем себя, Ставинского. Он вошел в купе и тихо закрыл за собой дверь, нащупал рукой выключатель и включил свет. Прямой, жесткий взгляд Юрышева встретил его при этом свете. И в ту же минуту этот взгляд выразил недоумение, потом изумление – Юрышев узнал в нем себя, Юрышева. Это изумление заставило его сесть на полке. Он был одет в потертую кожаную, на меховой подкладке куртку, старые охотничьи сапоги и теплые брюки. Под столиком стоял туго набитый рюкзак. Ставинский поставил на столик подстаканники с позванивающими в стаканах ложечками и сказал негромко, почти шепотом:
