— Ваше дело объявили пять минут назад!
— Прошу меня извинить, ваша честь, — Сонненберг подходит к столу защиты. — Меня задержал судья Мелдник в шестьдесят второй секции.
— Какого черта вы оказались в шестьдесят второй секции, когда здесь ваше дело поставлено первым номером по вашему же ходатайству? Помнится, вы говорили, что ваш клиент должен быть с утра на работе?
— Верно, ваша честь, но меня заверили…
— Ваш клиент уже на месте.
— Я знаю.
— Он вас дожидается.
— Мне это известно, ваша честь, но я не думал, что судья Мелдник…
— Ну ладно, мистер Сонненберг. Теперь вы готовы приступить к делу?
— Да, ваша честь.
По знаку Ковитского секретарь Бруцциелли снова объявляет дело Локвуда. Чернокожий юнец Локвуд поднялся со скамьи для публики и вихляясь подошел к Сонненбергу за столом защиты. Выяснилось, что слушание имеет целью получить от обвиняемого признание в содеянном, а именно в вооруженном грабеже, и за это Окружная прокуратура готова дать ему более легкую статью, по которой полагается от двух до пяти лет заключения. Но Локвуд уперся и не идет на сделку.
Сонненбергу остается только повторить за клиентом, что они виновными себя не признают.
— Мистер Сонненберг, — говорит Ковитский, — будьте добры, подойдите к судейскому столу. И вы, мистер Торрес, тоже.
Торрес — представитель прокуратуры в деле Локвуда. Низенький, еще молодой, от силы лет тридцати, но очень толстый, и над губой — усы, какие отпускают молодые юристы и врачи, чтобы казаться старше, солиднее. Подошедшему Сонненбергу Ковитский дружеским тоном говорит:
— Вы у нас сегодня прямо похожи на Дэвида Нивена, мистер Сонненберг.
— Ну что вы, судья. Какой я Дэвид Нивен. Вильям Пауэлл — может быть. Но уж не Дэвид Нивен.
— Вильям Пауэлл? Вы себя старите, мистер Сонненберг. Разве вам столько лет? — И повернувшись к Торресу:
— Эдак мы оглянуться не успеем, как мистер Сонненберг расстанется с нами и поселится где-нибудь в Солнечном поясе <Солнечный пояс — собирательное название штатов Юга и Юго-Запада США с благоприятным климатом.> в кондоминиуме и не будет знать иных забот, как только бы поспеть с утра пораньше в торговый центр, пока идет продажа по льготным ценам. И ему уже не надо будет больше вставать ни свет ни заря, чтобы не опоздать в Бронкс к началу разбора дел в шестидесятой секции.
— Послушайте, судья, клянусь, я…
— Мистер Сонненберг, вы знакомы с мистером Торресом?
— Да, конечно.
— Ну так вот, мистер Торрес — как раз большой специалист по части кондоминиумов и утренних льгот. Он сам наполовину еврей.
— Да? — Сонненберг явно не знает, как он должен на это реагировать.
— Да. Наполовину пуэрториканец, наполовину еврей. Правильно, мистер Торрес?
Торрес улыбнулся и пожал плечами, делая вид, что его все это очень забавляет.
— Он, когда поступал в юридическую школу, придумал своей еврейской головой подать заявление на стипендию, полагающуюся национальным меньшинствам, — продолжает Ковитский. — Еврейская половина раздобыла стипендию для пуэрториканской половины! Видали? Мы ведь живем в одном мире, разве нет? Вот что значит еврейская голова!
Ковитский посмотрел на Сонненберга, подождал, пока тот улыбнется, потом обернулся и задержал взгляд на Торресе, покуда тот тоже не улыбнулся, а затем и сам одарил обоих приветливой улыбкой. С чего это он вдруг такой добрый? Крамер пригляделся к обвиняемому Локвуду. Парень стоит у стола защиты и издалека наблюдает за веселой троицей. Что, интересно, он при этом думает? Стоит, держится за край стола, грудь запала, глаза… Глаза смотрят загнанно, взгляд преследуемого в ночи. Перед ним разыгрывается спектакль: его белый защитник болтает и пересмеивается с белым судьей и с жирной белой сволочью, которая норовит его упечь.
Сонненберг и Торрес у судейского стола взирают на Ковитского снизу вверх. Теперь судья приступает к работе.
— Что вы ему предложили, мистер Торрес?
— От двух до шести, судья.
— А что говорит ваш клиент, мистер Сонненберг?
— Он не согласен, судья. Я разговаривал с ним на той неделе, разговаривал сегодня утром. Он хочет суда присяжных.
— Почему? — спрашивает Ковитский. — Вы объяснили ему, что он бы через год получил право выхода на работу? Сделка для него выгодная.
— Дело в том, — отвечает мистер Сонненберг, — что мой клиент, мистер Торрес вот знает, уже имел один условный приговор как малолетний преступник По такому же обвинению — за вооруженный грабеж. Если он теперь признает себя виновным, то должен будет отсидеть оба срока, и старый, и новый.
— Ах так. Сколько же он хочет?
— Он хочет от полутора до четырех с половиной, с поглощением первого срока.
— Что вы скажете, мистер Торрес?
Молодой помощник прокурора набирает в грудь воздуха, опускает глаза и энергично трясет головой.
— На это я не могу согласиться, судья. Речь идет о вооруженном грабеже.
— Так-то оно так, — говорит Ковитский. — Но разве револьвер держал он?
— Нет, — отвечает Торрес.
Ковитский поднимает голову и смотрит на Локвуда.
— Он не похож на отпетого негодяя, — говорит он Торресу. — На кого он похож, так это на желторотого младенца. Я вижу здесь таких желторотых каждый божий день. Они легко попадают под чужое влияние. Они живут среди подонков и кончают тем, что совершают какую-нибудь глупость. Что он собой представляет, мистер Сонненберг?
— В общем, как раз то, что вы и сказали, судья, — отвечает Сонненберг. — Идет у других на поводу. Не семи пядей во лбу, но и не заядлый преступник. Так я считаю.
Этот разбор характера предназначен для ушей Торреса, чтобы он в конце концов сдался и предложил Локвуду срок от года с четвертью до четырех и фактически предал забвению предыдущий условный приговор.
— Это невозможно, судья, — стоит на своем Торрес. — На это я пойти не могу. От двух до шести — мой предел. Да у нас в конторе…
— Может быть, позвоним Фрэнку? — предлагает Ковитский.
— Судья, это бесполезно. Речь идет о вооруженном грабеже! Наставлял револьвер на пострадавшего, может, и не он, но только потому, что обеими руками рылся в это время у того в карманах. Шестидесятидевятилетний старик, перенесший инсульт. Еле ходит — вот так.
Торрес, подтягивая ногу, ковыляет вдоль судейского помоста, показывая, как ходит старик, перенесший инсульт.
Ковитский ухмыляется.
— Вот опять в нем сказывается еврейская кровь. К мистеру Торресу попали хромосомы Теда Льюиса, а он об этом и не подозревает.
— Разве Тед Льюис был еврей? — удивляется Сонненберг.
— Почему бы ему и не быть евреем? Он ведь комедиант, верно? Ну, хорошо, мистер Торрес, достаточно, успокойтесь.
Торрес возвращается к судейскому столу.
— Пострадавший мистер Борсалино заявляет, что получил перелом ребра. Мы даже не включили это в обвинительный протокол, потому что старик не обратился к врачу насчет ребра. Нет. От двух до шести, тут и спорить не о чем.
Ковитский задумался.
— Вы это объяснили клиенту? — спрашивает он у Сонненберга.
— Разумеется, — Сонненберг пожимает плечами и кривит рот, показывая, как он осуждает упрямство Локвуда. — Он хочет испытать свой шанс в суде присяжных.
— Свой шанс? Но ведь он подписал признание.
Сонненберг опять скривил рот и вздернул брови.
— Вот что, — говорит Ковитский. — Дайте-ка мне потолковать с ним.
Сонненберг возводит глаза к небу, как бы говоря: «Сделайте милость. Желаю удачи».
Ковитский второй раз обращает взгляд на Локвуда и, выпятив подбородок, зовет:
— Подойди сюда, сынок.
Парень не двигается с места, он не уверен, что приглашение относится к нему. И тогда Ковитский изображает на лице улыбку, благодушную, терпеливую улыбку старшего и подзывает его к себе жестом.
— Подойди, подойди сюда, сынок, я хочу с тобой поговорить.
Юный Локвуд нерешительно делает первый шаг, второй и так, медленно, настороженно приближается к судейскому столу. Стоя между Сонненбергом и Торресом, он снизу взглядывает на судью. Взгляд его бессмыслен, глаза пусты. Ковитский смотрит на него и словно бы видит перед собой ночью окна пустого дома, в котором погашены все огни.
— Сынок, — говорит Ковитский. — Мне кажется, ты неплохой парень. Просто даже хороший парень. И я хочу, чтобы ты не закрывал себе дорогу. Я дам тебе шанс. Но только ты сам не закрывай себе дорогу.
Вид у судьи такой многозначительный, как будто он сейчас скажет ему что-то такое важное, чего тот еще в жизни не слышал,
— Сынок, — произносит судья, — хрена ли ты ввязался в эти несчастные грабежи?
Локвуд шевельнул губами, но сдержался и так ничего и не ответил, может быть, опасаясь подвоха.
— А что мать говорит? Ты ведь с матерью живешь?
Локвуд кивнул.
— Что мать говорит? Она тебя хоть когда лупила по голове?
— Не-а.
Глаза у Локвуда затуманились. Ковитский счел это добрым знаком.
