Нет ни той ночной таинственности, ни праздничности грядущего путешествия. Озабоченные, помятые лица спешащих на такси и в метро пассажиров, носильщики с тележками и грубыми окриками «Поберегись!», серый холодный рассвет. Из пятого вагона выходят какие-то генералы в каракулевых серых папахах, потом известный советский комедийный актер Леонов, за ним вертлявая, в кожаном пальто женщина, потом – два музыканта со скрипкой и виолончелью, наконец – Роберт и Вирджиния Вильямс. Я снова вручаю Вирджинии букетик цветов и обнимаю по-дружески и ее и Роберта. И только в этом объятии я ощущаю, как напряжена вся его фигура, каждый мускул его крепкого тренированного тела, и убеждаюсь, что это – Юрышев. Вот мы и встретились с ним – через два месяца после той, на Новодевичьем кладбище, встречи… Но ни словом, ни знаком я не могу обнаружить этого – мои гэбэшные «архангелы» стоят рядом, в каких-нибудь трех шагах, и смотрят на нас в упор… И, понимая всю напряженность ситуации, я уже не смотрю на Юрышева, окликаю носильщика с тележкой, а Вирджиния, умница Вирджиния, берет нас двоих под руки и щебечет совсем как актриса на сцене:
– Я очарована Ленинградом! Какая прелесть! Вы знаете, Джакоб, мы ездили в Петергоф и на Финский залив. Мы там кормили белок конфетами! Вы представляете, Джакоб, в России белки рыжие, а у нас в Вашингтоне серые и черные! Боб, дорогой, закрой горло шарфом! Но потом эта мерзкая история с диссидентами! Почему мы должны были брать у них какие-то документы? Это не наше дело – вмешиваться во внутренние советские дела!…
Я слушал ее милую, рассчитанную явно на моих и не моих гэбэшников болтовню, а украдкой, короткими взглядами по сторонам искал другого Вильямса – того, кто вместо Юрышева остался в третьем купе шестого вагона. Но я не видел его. Решившись оглянуться, я тут же встретил направленный на нас взгляд какого-то круглолицего, с серо-голубыми глазами мужчины. Мне казалось, что и Вирджиния, болтая, бросает по сторонам короткие ищущие взгляды. И чтобы она не оглядывалась и не увидела это еще одно следовавшее за нами явно гэбэшное лицо, я крепко взял ее под локоть и, сжимая ей руку, повел их к своей машине».
Ставинский вышел из своего вагона последним. Уже полусонная проводница собирала из всех купе смятые простыни и наволочки и несла их охапкой в свое купе, когда Ставинский, притворившись, что он проспал прибытие поезда, надел меховую куртку Юрышева, надвинул поглубже на глаза его шапку-ушанку и вскинул на плечи лямки громоздкого рюкзака. Как ни хотел Ставинский увидеть Вирджинию напоследок, хотя бы еще раз, он не разрешил себе выйти на перрон, пока не схлынул почти весь поток пассажиров. Мало ли каким чудом можно было наткнуться здесь на этого гэбэшного майора Незначного!
– Проспал, милок? Пить меньше надо, – ворчливо сказала проводница, входя в его купе за простынями и увидев на столике недопитую бутылку водки.
В прежние времена его постоянных телевизионно-журналистских поездок по России Ставинский легко вступал в разговоры с самыми случайными людьми, и здесь, сейчас, тоже нужно было отделаться какой-то шуткой. Но внезапный страх, что он неправильно, с каким-нибудь нерусским акцентом скажет самую пустую реплику и выдаст себя, – этот страх сковал его язык. Он так долго молчал, что автоматически боялся открыть рот, единственное, что он помнил, – нужно дать ей на чай хотя бы рубль. Он порылся в карманах юрышевских брюк, нащупал в них какие-то бумажки, вытащил. Тут были десятки, пятерки, но и рубль нашелся. Он протянул его проводнице.
– Спасибо, – разом подобрела она. – А водочку-то возьмите, пригодится…
– Угу… – буркнул Ставинский, сунул недопитую бутылку водки в карман рюкзака и выглянул в коридор вагона. Коридор был пуст, продувался морозным ветром из открытых дверей, путь был свободен. Еще ниже надвинув на глаза шапку, Ставинский вышел из коридора в тамбур. В двух шагах от него были перрон и новая, а точнее, старая жизнь, к которой он совсем недавно так стремился. Но теперь и эти два шага дались ему с трудом.
Но вот он вышел на пустой, покрытый коркой утоптанного снега перрон. Наклонив голову к груди, пошел к Ленинградскому вокзалу, боясь всего – окрика, взглядов уже бездельничающих носильщиков, фигуры постового милиционера. Он шел как по минному полю, и, если бы рядом хлопнула детская хлопушка, он упал бы как от реального выстрела в спину. Но никто не обращал на него внимания, никому не было дела до этого мужика в охотничьих сапогах и с рюкзаком на спине. Он стал таким же серым советским гражданином, как сотни других, которые на соседних платформах сходили с пригородных электричек и спешили на метро и автобусы. Совсем рядом, слева, в двухстах шагах был Ярославский вокзал, не более многолюдный, чем Ленинградский. С автоматической камерой хранения, в которой Ставинского ждут документы и деньги. С этого вокзала поезда уходят в глубинку России – в Загорск, Кострому, Киров, и оттуда же к двенадцати платформам этого вокзала ежедневно прибывают пригородные электропоезда, привозя новые и новые тысячи людей, одетых, как и Ставинский, в куртки, телогрейки, серые пальто и шапки-ушанки. Выйдя с вокзала, эти люди – рабочие, студенты, домашние хозяйки – спешат кто на работу, а кто – и таких половина – устремляется в московские магазины в поисках мяса, колбасы, круп и овощей.
Ставинский смешался с этой толпой, плывущей через площадь к метро. Его толкали, материли: «Куда ты прешься, хрен с рюкзаком?!» Кто-то наступил на ногу, но он только радовался этому – в такой толпе уже не может быть никакой слежки, тут собственную руку оторвут и унесут – не найдешь. И, протаранивая себе путь в этом плотном потоке, он все время забирал влево, к Ярославскому вокзалу, и наконец попал во встречный поток, который катил от метро к платформам. Теперь его понесло обратно, и снова был мат, толкотня, и, когда он выбрался все-таки к зданию Ярославского вокзала, какая-то тетка сказала ему: «Глянь, милок, у тебя рюкзак порезали…» Ставинский посмотрел через плечо и увидел, что у него аккуратно срезали бритвой тот карман рюкзака, в котором была бутылка водки. Он понял, что прибыл на Родину.
Войдя в здание вокзала, он убедился, что ничто не изменилось с тех пор, как он покинул эту страну, – в огромном новом здании вокзала были та же теснота и духота, на скамейках и на полу густо сидели люди с чемоданами, узлами, баулами. Ревели дети. Плотные очереди окружали буфеты. В ожидании своих поездов люди спали, ели, матери кормили грудью младенцев.
Зеленая тоска наполнила сердце Ставинского. Куда он приехал? Зачем? Холодная, морозная, несытая страна, где даже Вологда – столица российского масла – не может прокормить ни себя, ни коров… А через три часа из Шереметьевского аэропорта улетит Вирджиния. Может быть – навсегда… Нет, он должен увидеть ее, увидеть хотя бы издали! Вот увидит – и все, и останется здесь, и будет медленно выгребаться из того дерьма, в которое он сам себя бросил, и будет искать путь выскочить на Запад. Как, где, каким образом – он придумает, найдет, но сейчас нужно увидеть Вирджинию, просто увидеть. Ведь она еще в России, в Москве! Ничего не случится, если он уедет из Москвы не через час, а через три часа, когда увидит, как взлетел ее самолет…
И, подгоняемый этим неожиданным решением, Ставинский открыл глаза, осмотрел зал. Ничего подозрительного. Ладно, рискнем.
Он встал. Не спеша, почти лениво подошел к ящику № 217 и, ожидая ареста, нападения или еще черт знает чего, стал дрожащей рукой набирать шифр, который дал ему Мак Кери: 1-4-1-5-1-6. Никто не набрасывался на него, никто не арестовывал, только какая-то баба спросила издали:
– Освобождаешь?
– Нет, – ответил он зажатым голосом, и она ушла дальше.
И, уже не оглядываясь, Ставинский распахнул дверцу ящика. Вместо пакета с документами и деньгами там стоял небольшой, аккуратный, из темной кожи чемодан. С некоторым сомнением Ставинский извлек этот чемодан и попробовал открыть замок. Язычок замка легко откинулся, Ставинский приоткрыл крышку чемодана. В чемодане лежала одежда – костюм, рубашки, шерстяной свитер и болгарская серо-бежевая дубленка. Это было странно – ни о какой одежде Ставинский с Мак Кери не договаривался. Снова пришла та же тетка и сказала просительно:
– Может, освободишь ящик-то?
– Нет, занято, – почти грубо отозвался Ставинский, не зная, что ему делать с этим чемоданом.
Тетка вздохнула глубоко и печально и потащила свои узлы прочь из зала – в «живую» камеру хранения. А Ставинский сунул руку в чемодан, под вещи, под дубленку и нащупал наконец то, что искал: пакет. Толстый, увесистый пакет. От души отлегло, он утер пот со лба и даже улыбнулся – неужели Мак Кери такой заботливый, что подбросил ему через своего московского агента не только документы и деньги, но и одежду? И очень кстати! Ехать в международный аэропорт Шереметьево в таких вот охотничьих сапогах, грязных брюках и в затертой кожаной куртке нелепо, международный аэропорт – это не Ярославский вокзал, там иная публика. Но где же переодеться? Он взглянул на часы – хорошие, тяжелые ручные часы фирмы «Омега» достались ему в наследство от Юрышева. Было 8.30, до отлета Вирджинии оставалось почти три часа. Но где же переодеться, елки-палки?! В туалете? Это будет странно, кто-то может обратить внимание – вошел в кабинку мужик мужиком, а вышел в дубленке, как пижон. И куда девать рюкзак? Положить в этот же ящик опасно. Мак Кери сказал, что второй раз к нему возвращаться нельзя. А других свободных ящиков, как назло, нет. Ч-черт!…
