«Так вот откуда я знаю этого лупоглазого, – подумала Лариса. – По видеозаписи первого заседания трибунала, которую Миша столько раз смотрел в больнице. А Кольцов, значит, положил глаз на эту Ермолову и, чтобы это не бросалось в глаза, вынужден таскать за собой весь состав трибунала…»
– Что же вы ответили в Бостоне тому зрителю, Зиновий? – спросила Лариса Горного, сделав вид, что пропустила мимо ушей просьбу Кольцова устроить трибуналу аудиенцию с Горячевым.
Горный пожал плечами:
– Вы же знаете, Лариса Максимовна, я человек горячий. Я ему сказал, что мне в принципе плевать, во что он верит в своем Бостоне. Потому что наша жизнь – это не шоу для западных зрителей. А что касается Солженицына или Буковского, то, если им так уж хочется поговорить с Горячевым, они могут приехать в Москву и записаться к нему на прием. Я, сказал я, попрошу секретаршу Горячева «ту сквиз»… как это по-русски?.. вдавить, просунуть их без очереди…
Все засмеялись, кроме Ясногорова. Глядя на Горного своими выпуклыми эмалево-синими глазами, он сказал:
– Но все-таки вы ушли от прямого ответа…
Горный на секунду опустил взгляд, и щель его рта приняла известное теперь уже всему миру саркастическое выражение. В следующее мгновение он поднял глаза, сказал:
– Сразу видно, что вы председатель трибунала. Когда мы с Михаилом Сергеевичем были в Белом доме и я разговаривал с Эдвином Мизом…
Лариса вернулась к Юртову, словно что-то вспомнив. Этот разговор может часами держать внимание публики, но даже если разговор зайдет об африканских львах или о пингвинах Антарктиды, все равно все кончится тем же: «А я ему ответил». Впрочем, такие трепачи как раз и нужны на пикниках, и за эту часть палубы можно быть спокойной. За исключением Юртова… Она взяла Юртова под руку и отвела в сторону.
– Вадим, я никогда не видела вас с водкой. Что случилось? – Теперь она крепко держала Юртова под руку и одновременно раскланялась с проходившим мимо теледиктором Кирилловым.
Юртов снял очки, потер красные веки и вдруг посмотрел на нее своими близорукими глазами, которые она никогда не видела вот так, без очков. От этого они вдруг показались ей маленькими и беспомощными.
– Я хочу в эмиграцию, Лариса…
– Что-о-о?! – Она заставила себя улыбнуться, хотя тон, каким Юртов это сказал, был совершенно нешутливый. И даже в том, что он впервые за все годы их знакомства назвал ее не по имени-отчеству, а просто Ларисой, тоже было что-то тревожное. – Вы что – ревнуете Дашу?
– Если бы!.. – проговорил он с тоской, глядя на гигантский телеэкран. И вдруг повернулся к Горячевой: – Мне страшно, Лариса. Мне кажется… мы провалимся сквозь лед, сквозь стекло… Кто придумал эту м… демонстрацию?
– Вадим, как вы выражаетесь? – разозлилась она.
В конце концов, даже его слава не дает ему права хамить ей, Горячевой!
– Я выражаюсь как писатель, который знает историю. Этот марш победителей перестройки видит сейчас вся страна. Но это не значит, что все счастливы так, как орут эти мудаки-комментаторы! Журналисты всегда выдают желаемое за действительное. Как вы думаете, что чувствуют работяги какого-нибудь захолустного завода при виде этой коровы в бриллиантовых клипсах? – Юртов пьяно мотнул бокалом на телеэкран, где как раз в этот момент операторы крупным планом показали какую-то веселую девицу с золотой цепью на шее и сверкающими клипсами. «Корова» несла в руках огромный плакат с рекламой своего «бизнеса» – туристического агентства «Гласность».
– Анечка! – позвала Лариса маленькую пшеничную Ермолову и сказала ей, когда та подошла: – Ничего, что я вас назвала Анечкой? Помогите мне как женщина. Отведите нашего знаменитого писателя Юртова в плавательный бассейн и хорошенько макните. А то он уже стекло от бриллиантов не отличает! С головой макните, ладно?..
Будет хороший фитиль Кольцову, если Юртов закадрит эту пшеничную Ермолову, усмехалась про себя Лариса, проходя по верхней палубе мимо огромного телеэкрана. Здесь, перед экраном, сидели в шезлонгах трое – главный редактор «Правды» Матвей Розов, первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов и инициатор сегодняшней всенародной демонстрации Роман Стриж. Все трое были в пиджаках и напряженно смотрели демонстрацию трудящихся на Красной площади. Два часа назад в Кремлевской больнице, среди встречавших Горячева друзей и членов правительства, этот свердловский Стриж с букетом цветов, зажатым в тяжелом кулаке, стоял топорно, как пень. Почему-то его большой красный кулак с цветами уже тогда бросился Ларисе в глаза. Сибиряк, провинциал, подумала она там, даже цветы держать не умеет… Теперь кулак Стрижа с крепко зажатым в нем бокалом виски снова обратил на себя внимание Ларисы Горячевой. И вообще в лицах всей троицы – Розова, Зотова и Стрижа – было такое же странное напряжение, как в кулаке Стрижа, сжавшем высокую хрустальную ножку бокала…
«Тоже переживают, чтобы все прошло хорошо…» – с благодарностью подумала Лариса и с этой простой мыслью поднялась по круглой лесенке на капитанский мостик, открыла дверцу ходовой рубки.
Огромная, в ширину всего лайнера, ходовая рубка «Кутузова» сияла чистотой, хромом и латунью навигационных приборов и, казалось, парила над низкими берегами канала имени Москвы. Шум пикника, музыка, пикировка гостей, их игры в теннис, флирт, политика, ревность и остроумие не достигали этой рубки, как, наверно, вся суета нашей будничной жизни не достигнет подножия установленного где-нибудь в космосе Божьего трона… У штурвала стоял рулевой в белоснежной, отлично отутюженной форме. Рядом с ним, на высоком табурете, сидел моложавый, сорокалетний, в парадной форме капитан, а дальше, у противоположной двери, полулежал в кресле Михаил Сергеевич Горячев. Перед ним стоял переносной портативный пульт телесвязи. По небольшому экрану безмолвно, с выключенным звуком, шли колонны московских демонстрантов, а чуть выше этого телеэкрана, за окном ходовой рубки, открывался роскошный вид, зеленые леса Подмосковья, высокое солнечное небо и голубая гладь канала, по которому, не отставая от «Кутузова», двигались несколько праздничных парусных яхт…
Но Горячев, казалось, не видел ни демонстрации в честь его выздоровления, ни красот Подмосковья – с закрытыми глазами он лежал, откинувшись к спинке кресла. Какое-то неясное, но занозливое не то покалывание, не то потягивание в левой стороне груди, как при слабом неврозе, томило его все это утро, и странные видения вставали перед ним из серо-голубой воды. Первый официальный визит в настороженный, почти враждебный Лондон, и Маргарет Тэтчер, «железная леди», которая сразу же признала его, Горячева, силу и незаурядность… Конфуз в Рейкьявике и – победа в Вашингтоне при подписании первого соглашения о разоружении с Рональдом Рейганом… Глухое сопротивление страны его экономическим реформам, злые анекдоты, алкогольные бунты и – первые успехи гласности… Оппозиция партократии, вывод войск из Афганистана, появление в снах Ивана Грозного и Сталина – они оба грозили ему кулаками, и – шквал оваций, цветов, восторгов в Западной Германии, в США, в ООН… Русские либералы называют его реформы куцыми, молодежь считает его тормозом прогресса, партия стреляет в него рукой Батурина, но – вот оно наконец: миллионы людей идут по улицам, добровольно несут его портреты и сами, своими руками написали: «Долой батуринцев!», «Мы за тебя, Сергеич!».
То, чего он добивался столько лет – массовой популярности в России, – случилось!.. Войдя в ходовую рубку, Лариса улыбнулась вскочившему со стула капитану и спросила его одними губами:
– Спит?
Капитан кивнул. Чтобы не будить Горячева, он отдавал распоряжения рулевому короткими жестами, ладонью показывая изменение курса. Рулевой отвечал на эти приказы кивком головы и молча перекладывал штурвал. «Кутузов» подходил к последнему шлюзу канала, соединяющему Москву-реку с Волгой. По Волге можно доплыть даже до Каспийского моря, но «Кутузову» не предстоял столь далекий путь… Через четыре часа он пришвартуется к пристани совершенно дивного соснового заповедника на берегу Рыбинского водохранилища, и здесь, в заповеднике, будет накрыт для гостей обед, а позже, вечером, специальный правительственный поезд отвезет их обратно в Москву. А «Кутузов» останется у пристани заповедника и на три ближайшие недели станет горячевской дачей. В конце концов, после стольких лет напряженной работы и этого ужасного ранения Миша может позволить себе то, что предшественники позволяли себе ежедневно…
Мягко ступая по ковровому покрытию пола, Лариса подошла к мужу, кивнула дежурившему в трех шагах от него телохранителю и поправила край пледа, упавший с ног Горячева.
– Это ты? – негромко спросил Горячев, не открывая глаз.
– Да. Как ты? – Она положила ладонь на его руку, лежащую на ручке кресла.
– Хорошо, – произнес он, не желая тревожить ее жалобой на свою легкую невралгию и, главное, не желая, чтобы она вызывала врача. Эта докторская суета только нарушила бы то состояние успокоения, которое пришло к нему теперь, на отдыхе.
