– Да. Как ты? – Она положила ладонь на его руку, лежащую на ручке кресла.
– Хорошо, – произнес он, не желая тревожить ее жалобой на свою легкую невралгию и, главное, не желая, чтобы она вызывала врача. Эта докторская суета только нарушила бы то состояние успокоения, которое пришло к нему теперь, на отдыхе.
– Ну, слава Богу… – Она погладила его руку. Пожалуй, никто, кроме нее, не знал в полной мере, чего стоили ему эти годы. К моменту, когда он получил, добился, завоевал власть, алкоголизм уже довел русский народ до генетической катастрофы. А демографический бум мусульманской нации уже поглощал спившуюся Россию и грозил навсегда, Н-А-В-С-Е-Г-Д-А выбросить русских из истории человечества, как были выброшены из нее десятки древнебиблейских народов: филистимляне, ханаане и прочие.
Что могло выдернуть целый народ из этого состояния? Религия? Но даже если бы они вернули России православие, это были бы пьяные молитвы пьяного народа пьяным священникам… Нет, только страсть – единственно не истребимая ни религией, ни марксизмом, страсть к личному, частному обогащению. Но, Боже, как сопротивлялась и продолжает сопротивляться Россия своему врачу, как алкоголичка принудительному лечению…
Выстрел Батурина перевернул все. То, что в Горячева стрелял не какой-нибудь частник, у которого за неуплату налогов закрыли парикмахерскую, и не студент-диссидент, а член партийной элиты, да еще «стрелял от имени всей партии», преобразило публику. «Молчаливое большинство», которое в России называют «серой массой», вдруг осознало, откуда ему грозит главная опасность, и тут же кинулось в другую крайность: теперь они портретами Горячева, как хоругвями, стращают призраки прошлого, стращают партию… Но это ничего, это пусть, думали сейчас и Лариса, и Горячев, маслом кашу не испортишь.
А он – теперь он мог позволить себе отдохнуть. Он мог позволить себе сидеть вот так, расслабившись, дав отдых каждой нервной клетке и каждому мускулу, закрыв глаза и почти физически ощущая, как эта серо-голубая волжская вода медленно, но уже и неотвратимо несет его прямо в Историю, ставит там вровень с Александром Невским, Петром Первым и Владимиром Лениным. То, что Ленин только начал, он, Горячев, развивает и строит.
И лишь на самом краю сознания его интуиция, обостренная годами внутрипартийной борьбы, ощущала какое-то неясное беспокойство, схожее с покалывающей левое плечо невралгией. Если это произошло, если он и вправду стал вождем России – не на цветных страницах, как Сталин, а в душе народа, – то не переиграл ли он, не переборщил ли, одобрив несколько мелких акций, которые должны произойти сегодня кое-где в провинции в ходе демонстрации. Пожалуй, эти акции излишни, ведь при полном виде такой демонстрации и так все ясно…
– Ты не знаешь, почему они все время показывают только Москву? – негромко спросил Горячев у Ларисы и открыл глаза.
Лариса почему-то вспомнила Зотова, Розова и Стрижа, напряженно смотревших московскую демонстрацию на огромном экране внизу, на палубе.
– Позвонить на телевидение? – спросила она.
Горячев не шелохнулся, он размышлял. Митрохин сказал, что блокирует телепередачи из тех нескольких городов, где будут «эксцессы». Но если нет телерепортажей ниоткуда, кроме Москвы, значит… Господи, неужели стоило только задремать и расслабиться на пару часов, как…
Оборвав свои мысли, Горячев протянул руку к портативному пульту связи, набрал на клавиатуре буквы «ТТЦО». Диспетчерский зал телевизионного технического центра в Останкино возник на экране. В зале, просторной комнате, одна стена которой представляла собой главный телепульт с пятью десятками телеэкранов, а вторая стеклянным окном-проемом стыковалась с редакцией «Последних новостей», находилось сейчас человек двести, т. е., наверное, вся смена телевидения – от дежурного режиссера до последнего техника и даже вахтера. Горячев знал многих из них, ведь он часто выступал по телевидению прямо из Останкинской студии, а некоторых редакторов и тележурналистов он сам рекомендовал на работу – они были рабочими лошадьми гласности и перестройки в прессе. Теперь они все тесно сидели на стульях, на столах, на подоконниках, на полу или стояли, прислонившись к стенам, и молча смотрели на пятьдесят включенных экранов главного пульта. На их лицах был ужас, многие плакали. Один из них – знакомый Горячеву дежурный режиссер со странной фамилией Царицын-Польский – медленно повернулся в сторону объектива правительственной телесвязи. На его лице тоже были слезы.
– Что у вас происходит? – спросил Горячев, поскольку малый размер экрана его портативного телевизора не позволял ему разглядеть изображения на тех пятидесяти телеэкранах за головой дежурного режиссера.
Царицын-Польский смотрел в камеру правительственной телесвязи отрешенным взглядом, словно слезы мешали ему различить Горячева.
– Это Горячев! Что у вас происходит? – нагнулась к экрану Лариса.
Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий, с вызовом голос:
– А то вы не знаете?
– Что? – негромко спросил Горячев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.
– А что в стране происходит? – крикнул кто-то из диспетчерского зала.
– Покажите, – приказал Горячев.
Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к главному телепульту, и теперь Горячевы увидели то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в диспетчерский зал.
В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране, все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация – люди пели, несли портреты Горячева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!». А на остальных экранах, под которыми светились подписи «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, – на всех этих экранах в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то в 1956 году происходило в Будапеште, в 1962-м – в Новочеркасске, в 1968-м – в Праге, в 1980—1981-м – в Польше, а в 1989-м в Пекине: народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов: поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте… Всюду.
И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.
– Боже! Боже мой… – прошептала Лариса, глядя, как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. – Миша! Останови это! Останови!..
Но он еще продолжал смотреть на экран – на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…
На милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны»…
На собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…
На пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…
На активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…
Царицын-Польский напрямую подключил к телепульту Горячева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском – везде было то же самое…
– Почему же… вы показали… только Москву? – превозмогая острое сжатие сердца, спросил наконец Горячев.
– Мне приказали… – ответил Царицын-Польский.
– Кто?
– Из КГБ…
Горячев медленно повернулся к телохранителю, произнес беззвучно враз пересохшими губами:
– Митрохина.
– Слушаюсь. – Телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: – Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую рубку…
Горячев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран.
Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массой популярности, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.
Но все эти возможности крошились сейчас под гусеницами танков, смывались водометами, тонули в слезоточивых газах и в народной крови. И это он сам – сам! – спровоцировал себе Ходынку! Он оказался ниже, мельче собственного величия. Но – сам ли?
Господи, отпусти мое сердце, отпусти, дай мне пошевелиться…
Павел Митрохин появился в ходовой рубке, стройный и подтянутый, как Пол Ньюман на голливудском банкете.
– Слушаю, Михаил Сергеевич.
– Что это такое? – Горячев почти беззвучно указал на экран телевизора.
