Прокурор: Как же вы принимаете на себя ответственность за другие плакаты, если у вас не было предварительной договоренности и вы не могли знать, что на них написано?
Богораз: Я их видела на Красной площади, и они мне известны из материалов дела.
Прокурор: Но вы сидели все в один ряд?
Богораз: Файнберг сидел рядом, Бабицкий немного позади, рядом с ним Горбаневская, точно не помню.
Прокурор: Каким же образом вы могли видеть плакаты?
Богораз: Посмотрела направо, налево и увидела.
Прокурор: Кто изготовил ваш плакат?
Богораз: Я.
Прокурор: Когда и где?
Богораз: Накануне, у себя дома.
Прокурор: Кому-нибудь было известно, что вы делаете?
Богораз: Не думаю. Нет.
Прокурор: Двадцать четвертого вы встречались с кем-нибудь из подсудимых?
Богораз: Не помню.
Прокурор: А на Красной площади кого из них вы увидели первым?
Богораз: Затрудняюсь сказать. Я пришла за двадцать минут и ходила по Красной площади.
Прокурор: Вот вы говорили, что адресовали свой протест правительству и поэтому пришли на Красную площадь, где по традиции принято адресоваться к правительству. Так я вас понял?
Богораз: Так. Но еще и потому, что на Красной площади нет движения транспорта.
Прокурор: А почему вы не обратились в правительство с письмом?
Богораз: Мне приходилось обращаться к правительству раньше, по другим поводам, и ни на одно из моих писем я не получила ответа.
Прокурор: Представляли ли вы себе, что ваши действия привлекут внимание экскурсантов и других граждан? Разве вы не предвидели, что ваше выступление вызовет возмущение граждан и будет нарушением порядка?
Богораз: Я допускала возможность, что это привлечет внимание, но я не считала, что граждане кинутся с кулаками и станут отнимать плакаты.
Прокурор: Так что ж вы думали: что граждане благожелательно отнесутся к вашим действиям?
Богораз: Я не знаю, какой была и какой могла быть действительная реакция граждан, если бы не вмешались те, кто на нас набросились.
Прокурор: Если вы читаете газеты, если слушаете радио, наше советское радио, вы должны знать, как советские трудящиеся относятся к политике партии и правительства.
Богораз: Я тоже советская трудящаяся, но отнеслась к этому совсем по-другому. Но я не могла выразить свое отношение в газетах. И я вовсе не уверена, что все, что было написано в газетах, отражает мнение всех граждан. Скорее наоборот.
Прокурор: Имеете ли вы научную степень?
Богораз: Да, я кандидат филологических наук.
Прокурор: Когда вы защитили кандидатскую диссертацию?
Богораз: В феврале тысяча девятьсот шестьдесят пятого…
Я видел и чувствовал, что Алену вот-вот взорвет от возмущения тем, как настойчиво прокурор загоняет Ларису Богораз в ловушки, чтобы пришить подсудимым обвинение в сговоре и намеренном нарушении общественного порядка и автомобильного движения. Алена даже дышать стала так часто, словно собирались выкрикнуть что-то или вообще вскочить и сесть на скамью подсудимых рядом с обвиняемыми. Но тут, слава богу, подняла руку пожилая и знаменитая адвокат Дина Каминская, ее лицо было мне знакомо с детства по компаниям моего отца, который говорил: «Запомни, сынок — это самая смелая адвокатесса Советского Союза». Судья увидела ее поднятую руку и кивнула ей. Каминская повернулась к Богораз:
— Признаете ли вы правильной формулировку обвинительного заключения о несогласии с политикой партии и правительства по оказанию братской помощи Чехословакии?
— Нет, не признаю, — ответила Богораз. — В обвинительном заключении сказано, что я будто бы не согласна с политикой оказания братской помощи. Это неправда. Мой протест относился к конкретной акции правительства. Я вполне согласна с оказанием братской помощи, например экономической, но не согласна с вводом войск.
Каминская: Признаете ли вы правильной формулировку обвинительного заключения о том, что вы вступили в преступный сговор?
Богораз: Нет.
Каминская: Подтверждаете ли вы, что, как указано в обвинительном заключении, вы выкрикивали лозунги?
Богораз: Не подтверждаю.
Каминская: А кто-нибудь из других лиц рядом с вами выкрикивал лозунги?
Богораз: Нет, я не слышала никаких выкриков моих друзей.
Каминская: Скажите, а когда у вас отнимали плакаты, оказывал ли кто-нибудь физическое сопротивление?
Богораз: Нет, никто из нас сопротивления не оказывал.
Судья (адвокату Каминской): Задавайте вопросы подсудимой Богораз о ее действиях.
Каминская: Я учту ваше замечание. Скажите, Богораз, считаете ли вы, что тексты лозунгов содержат заведомо ложные измышления, порочащие наш общественный и государственный строй?
Богораз: Нет, я этого не считаю. В этих лозунгах нет и не было никаких измышлений.
Каминская: Когда вы для себя решили выступить с протестом, думали ли вы, что можете нарушить общественный порядок?
Богораз: Я специально думала об этом, так как я знала об ответственности за нарушение общественного порядка, и я сделала все, чтобы его не нарушить. И я его не нарушала.
Каминская: В течение какого времени продолжалось это событие на Лобном месте?
Богораз: Не более десяти минут, скорее, даже меньше.
Каминская: Проезжали ли в это время машины по площади?
Богораз: Нет, в это время не было ни одной машины, за исключением той, которую пригнали, чтобы нас увезти.
Каминская: Скажите, вы сидели на проезжей части или на тротуаре?
Богораз: На тротуаре. Вплотную к стенке Лобного места.
Каминская: Могли вы мешать проезду машин?
Богораз: Нет, не могли. Да там и машин не было.
Судья: А толпа, собравшаяся около вас, была тоже на тротуаре или на проезжей части?
Богораз: Я не считаю, что там есть проезжая часть, но собравшиеся люди были не на тротуаре. С вашего позволения я хочу спросить подсудимого Делоне — знал ли он конкретно, что именно мы будем принимать участие в демонстрации?
Делоне: Нет, не знал.
Богораз: А когда вы пришли на площадь, вы поняли, что мы собираемся протестовать?
Делоне: Да, понял, увидев и услышав вас и других.
Богораз: А двадцать первого августа вы догадывались о моих намерениях протестовать против ввода войск?
Делоне: Конкретного разговора не было, но зная вас достаточно… (Смех в зале.)
Прокурор (обращаясь к Богораз): Вы говорите, что уже двадцать первого выражали свое отношение. Как же вы могли знать, ведь в печати сообщено было двадцать второго?
Богораз: Я хорошо помню: и по радио и в печати сообщалось двадцать первого о вводе войск в Чехословакию. Я этот день хорошо помню.
Прокурор: Сообщение было опубликовано двадцать второго августа.
Богораз: Нет, двадцать первого.
Прокурор: Нет, двадцать второго.
Судья: Товарищ прокурор, суд выяснит и уточнит это обстоятельство. Объявляется перерыв![9]
Было 12 часов 40 минут, когда мы с Аленой вышли из суда во двор к нашей машине. Но к нашему изумлению, никакой светло-голубой «Волги» не было ни во дворе, ни за воротами, на улице. И Акимова не было тоже. «Воронок» был, мокрый от дождя и снега, он в ожидании арестантов стоял все в той же грязной луже посреди двора, а справа, в заборе из штакетника был большой проем, и через этот проем спешили в соседний двор все «добровольно»-принудительные зрители этого судебного заседания: там, в соседнем дворе, на мокром столе для настольного тенниса стояла батарея водочных бутылок и раскрытые банки рыбных консервов. Каюсь, я, конечно, грешно подумал, что Акимов должен быть там, где водка, и поспешил туда. Но Сереги не было и там, и я запаниковал — неужели его арестовали? Но в таком случае схватили бы и нас, ведь два десятка ментов видели нас с ним машине. А мы совершенно беспрепятственно пересекли двор и вышли все в тот же Серебрянический переулок, где по-прежнему — под дождем и мелким снегом — толпа друзей подсудимых дискутировала с ментами, гэбистами и полупьяным гегемоном. Задушевный мат оглашал старый московский переулок.
