Леонид Юзефович - Поздний звонок

– Ты где это бродишь? – спросил сын, стараясь придать строгость голосу, что у него всегда выходило ненатурально.

– Товарища провожал на поезд.

– Какого товарища? Всех твоих товарищей мы обзвонили.

– Ты его не знаешь, – ответил Вагин, наслаждаясь возможностью так ответить и не солгать.

Пусть не думают, что вся его жизнь – у них на виду, никаких тайн в ней не осталось.

– Могли бы хоть позвонить! Ведь не чужие же! – сказала невестка и вдруг разрыдалась, уткнувшись ему в грудь.

Он почувствовал, что у него начинают гореть глаза. В последнее время часто хотелось плакать, но слез не было, лишь глаза начинали гореть, как если долго читаешь не в тех очках. У Вагина были очки для чтения и для телевизора, и он постоянно их путал.

Свечников посидел в купе, затем вышел в коридор. Там стоял мальчик лет шести и с ужасом, не отрываясь, смотрел на его ухо.

– Это ничего, – сказал Свечников, подергав себя за мочку. – Уже давно не больно.

Наконец тронулись.

В вагоне было светло, и когда проехали освещенный перрон, за окном сразу ощутилась ночь. Проплыла вереница вокзальных киосков, поезд начал набирать скорость. Подрагивая, вылетали из темноты огни, приближались, вспыхивали и пропадали, как забытые лица, которые на мгновение выносит на поверхность памяти.

Состав стал изгибаться, поворачивая к реке. Поворот был крутой, синий фонарь у какого-то склада с минуту, наверное, не исчезал из виду. Вагоны обтекали его по дуге, и он всё висел за окном, лишь слегка меняя оттенок цвета, по-разному мерцая в сгущенном скоростью воздухе, пока и его вслед за другими не сдуло грохочущей тьмой. В открытое окно вновь рванулся исчезнувший на повороте ветер. Все восемь сторон света были застланы мглой. Поезд летел в ту бездну, где бесплотные тени без слез оплакивали гранда бен эсперо, великую и благую надежду доктора Заменгофа. Свечников слышал их голоса. Его место было среди них. Все они прошли туда, как проходят по земле тени облаков – не меняя рельефа. Настал его черед.

Синий огонь у склада пропал, открылась цепочка фонарей на новом автомобильном мосту. Всё, что мелькало за окном, поехало вниз, крыши домов оползли на уровень железнодорожной насыпи. Бледное небо майской ночи опустилось вместе с ними и заполнило собой окно. Стук колес, не отраженный эхом, сделался глуше. Кама надвинулась рвущим сердце темным простором. Вдали светились прибрежные цеха пушечного завода, ныне – номерного, четырежды орденоносного. Кроме ствольной артиллерии там выпускали ракеты, а из мирной продукции – автомобильные прицепы «Скиф» и гарпунные пушки для китобойной флотилии «Слава».

Через полчаса Свечников лежал на верхней полке, отказавшись перейти на нижнюю. Простыни были влажные. Вагон болтало, звенела оставленная в стакане ложечка. Внизу пожилая попутчица рассказывала молодой, сколько раньше стоило сливочное масло.

Он лежал с закрытыми глазами, но даже не пытался заснуть.

«Бедная милая маленькая женщина, – звучали в душе последние строки некролога, давным-давно выученного наизусть, – она прошла среди нас со своим колеблющимся пламенем, как в старинных театрах проходила нить от люстры к люстре, от жирандоли к жирандоли. Огонь бежал по нити, зажигая купы света, и, добравшись до последней свечи, падал вместе с обрывком уже ненужной нитки и на лету, колеблясь, потухал».

Летом 1971 года, через полвека после того, как Роман Федорович Унгерн-Штернберг – русский генерал, остзейский барон, монгольский князь и муж китайской принцессы, был расстрелян в Новониколаевске, я услышал историю его неуязвимости, чудесным образом обретенной и вскоре утраченной.

Мне рассказал ее пастух Больжи из бурятского улуса Хара-Шулун, но за достоверность этой удивительной истории ручаться трудно, тем более что главным ее героем являлся не сам рассказчик, а его старший брат Жоргал. Возможно, тот слегка приукрасил события и свою в них роль, а Больжи еще кое-что добавил от себя. Недостатком воображения не страдали оба. Отделить поэзию от правды я не берусь, но считаю нужным сразу оговорить одно обстоятельство: Хара-Шулун – название условное. Настоящее кажется мне гораздо менее выигрышным в качестве фона для рассказа. Особенно если знать, что оно означает в переводе.

Разумеется, я мог бы обойтись вовсе без названия. Просто некий улус Селенгинского аймака: сотни полторы домов, школа-восьмилетка, магазин, две фермы, молочная и откормочная. За последней начинались сопки. На ближних торчали редкие ощипанные сосны, дальние темнели сплошной еловой хвоей – это к северу. К югу сопки голые, с плавно вогнутыми, как зеркала исполинских телескопов, каменистыми склонами, легко меняющими цвет в зависимости от погоды и времени суток.

В этот пейзаж прекрасно вписывался субурган одной из восьми канонических разновидностей. Может быть, когда-то здешние колхозники умели их различать, но к тому времени, как я сюда попал, разучились. Никто не знал, какие драгоценности желтой веры в нем хранятся, всё это давно и безнадежно позабылось. Его основание было полуразрушено, грани выщерблены, из-под отслоившейся штукатурки вылезал грязный кирпич необычной формы. Построенный в конце XIX или начале XX столетия, субурган казался обломком цивилизации, процветавшей в этих краях много веков назад. Примерно такой же, но белый и чистый, был изображен в офицерском топографическом справочнике. В настоящей монгольской степи, где взгляду не за что зацепиться, субурганы можно использовать как ориентиры, и топографы со времен Пржевальского предусмотрели для них специальный значок.

Дом Больжи представлял собой маленькую четырехстенную избу с дощатыми сенями и одним окном. Крыша застелена рубероидом, пазы между жиденькими бревешками не проконопачены, а промазаны глиной. От семейских, как называют забайкальских старообрядцев, буряты кое-где переняли манеру красить стены изб в синий, желтый или зеленый цвет. У Больжи стены были синие, зады огорода выходили к подножию взгорочка, где стоял субурган. Земля здесь побурела от втоптанной в нее кирпичной щебенки. Вокруг всё заросло будыльем, но едва заметная тропка тянулась к субургану, и в его жертвенной нише я видел жалкие дары, приносимые словно из сострадания к избывшему силу божеству – конфеты в выцветших обертках, стопки магазинного печенья. Изделия местной кондитерской фабрики сглаживали контраст между субурганом и тем, что его окружало. По молодости лет я с презрением смотрел на это печенье, не сомневаясь, что с истинным буддизмом оно абсолютно несовместимо. Мои тогдашние представления о буддизме покоились на паре популярных брошюр, но я считал их исчерпывающими предмет. К тому же пирамидки «Юбилейного» или «Сливочного» мешали забыть, в каком времени я нахожусь. Все мы в юности любили эту игру – отсечь взглядом приметы пошлой современности и наслаждаться иллюзией, что вот сейчас всадники в кольчугах выедут на гребень ближайшего холма. Субурган был подходящей декорацией, всё портили печенье и конфеты в знакомых фантиках. Реальность брала свое, даже если я старался не слышать, как гремят пустые молочные бидоны в кузове проезжающего мимо грузовика.

Рядом проходила грейдерная дорога к ферме, и для того, чтобы вся картина разом вставала перед глазами, не распадаясь на куски, ей нужно имя, хотя бы и вымышленное.

Итак Хара-Шулун.

По-бурятски это означает «черный камень», или, применительно к населенному пункту, Чернокаменный. В окрестных сопках попадались выходы черного базальта, так что улус вполне мог носить то название, которое я для него придумал.

Неподалеку наша мотострелковая рота с приданым ей взводом «пятьдесятчетверок» отрабатывала тактику танкового десанта. Двумя годами раньше, во время боев на Даманском, китайцы из ручных гранатометов ловко поджигали двигавшиеся на них танки, и теперь в порядке эксперимента штаб округа обкатывал на нас новую тактику, не отраженную в полевом уставе. Мы должны были идти в атаку не вслед за танками, не под защитой их брони, а впереди, беззащитные, чтобы расчищать им путь, автоматным огнем уничтожая китайских гранатометчиков. Я в ту пору был лейтенант, командир взвода, и о разумности самой идеи судить не мог. К счастью, ни нам, ни кому-либо другому не пришлось на деле проверить ее эффективность. Китайскому театру военных действий не суждено было открыться, но мы тогда этого не знали.

Все опасались фанатизма китайских солдат, ходили слухи, что на Даманском и под Семипалатинском они смерть предпочитали плену. Об этом говорили со смесью уважения и собственного превосходства, как о чем-то таком, чем мы раньше тоже обладали, но отбросили во имя новых, высших ценностей. Очень похоже Больжи рассуждал о шамане из соседнего улуса. За ним признавались определенные способности, не доступные ламам из Иволгинского дацана, в то же время сам факт их существования не возвышал этого человека, напротив – отодвигал его далеко вниз по социальной лестнице.