Кристина закрыла тетрадку, подумав: «А если ты, моя любовь, хочешь подойти к этому узлу самым близким путем, тогда мы займемся фирмами, которые поставляют пленку для ваших паршивых ковбойских фильмов! Вот как ловко я тебя раскусила, какой же ты хитренький. Пол, оберегаешь меня от твоего знания! Ты прав, связь необходима лишь после того, как был разрыв».
На центральном телеграфе она заполнила бланк очень быстро, текст был выучен заранее; в тот день, когда они, уговорившись обо всем, приняли решение, Пол просил дважды повторить его: «Дорогая Элизабет зпт очень сожалею болезни Пола зпт чем я могу помочь вопр если нужны деньги зпт назови сумму зпт Криста».
Около подъезда ее ждал Пауль, он обещал пригласить ее сегодня на «Женщину моих грез», один из последних фильмов третьего рейха, — комедию снимали в те дни, когда союзники крушили немецкие города, а на экране девочки дрыгают ножками; говорят, актрисам давали дополнительную порцию маргарина, чтобы не выглядели тощими глистами.
— Выпьем кофе? — спросила Кристина. — Или надо бежать — опаздываем?
— Я бы не отказался от чашечки кофе, магистр, — ответил Пауль.
— Что ж, выпьем кофе.
Однако кофе они пить не стали: под дверь была подсунута телеграмма в траурной рамке. Увидев ее, Кристина медленно осела на пол, потеряв сознание.
Роумэн (Голливуд, сорок седьмой)
Клиника доктора Рабиновича была маленькой, всего два этажа; внизу лежали выздоравливающие, на втором этаже операционная и две палаты реанимации; Роумэн лежал в той, что ближе к операционной.
— Честно говоря, я не знал, что ваш друг такая важная персона, — сказал Рабинович раздраженно, отодвинув от себя большой старомодный телефонный аппарат. — Вы-то знали это, Спарк? Звонили из трех газет, все как один интересуются его здоровьем.
Спарк и Элизабет переглянулись:
— Он начал работать с режиссером Гриссаром, — задумчиво сказала Элизабет, — они затеяли какое-то суперкино, может быть, тот рассказал им о трагедии?
— Роумэн не сможет делать никакого кино… Я не знал, что отвечать прессе, пока вы не приехали… Пошли к нему, я позволяю навещать пациента в любом состоянии, допинг радости — лучшее лекарство…
В большой палате возле Роумэна сидела толстая негритянка в зеленом халате; увидев доктора, сразу же поднялась.
— Вы свободны, миссис Диббс, — сказал Рабинович. — Это друзья больного.
Когда сестра вышла, Рабинович вытащил из носа Роумэна тоненькие кислородные трубочки, отключил капельницу, из которой в вену шел физиологический раствор, и тихонько рассмеялся:
— Все, люди, здесь-то вас никто не услышит, а в карточку Пола я подшил кардиограмму Лависа, у того третий инфаркт, так что с этим все в порядке, камуфляж абсолютен.
Пол сел на кровати, кивнул на дверь:
— Сюда ненароком кто-нибудь не ворвется?
— Нет, — ответил Рабинович, — у меня штат вышколен.
— А если начнет умирать этот ваш Лавис?
Доктор почесал кончик носа:
— В вопросе есть резон, Пол. Я продумаю это дело, надо будет вмонтировать кнопку в дверь, поставлю пневматику — пройдет полминуты, пока створки распахнутся, так что лучше ляг и я воткну тебе в нос кислород, Лавис действительно должен умереть с минуты на минуту.
— Пусть живет. А я пока полежу, — усмехнулся Пол, — хотя эти игры стоят у меня поперек горла. Ты совершенно убежден, что здесь ничего не всунули мальчики Макайра?
Рабинович развел руками:
— Погляди сам: куда они могли что воткнуть? Я даже штепсели отсюда перенес в операционную, когда Грегори сказал, что инфаркт ты будешь играть у меня… И потом в клинику никто из посторонних не входит… Нет, Пол, это уже психоз, нельзя постоянно оглядываться на собственную тень.
— Умница, — сказал Пол, сунув в нос тоненькие резиновые трубочки, — щекотно, черт возьми. А вообще кислородом дышать приятно, голова делается пьяной, но по-хорошему, очень как-то звонко… Ты иди, Эд, пускай возле тела побудут близкие, нам надо побыть вместе минут пятнадцать…
— Заговорщики, — Рабинович усмехнулся, — шепчитесь, черти… Я зайду через двадцать минут, пока займусь твоей дверью.
— Моей не надо, — заметил Роумэн. — Займись дверями в операционной, это в порядке вещей, не будет бросаться в глаза… журналистам, которые так интересуются моей персоной… Они-то как раз и могут войти сюда без стука, так что подключай эту чертову капельницу.
Рабинович покачал головой:
— У тебя вместо головы счетчик, тебе не холодно жить на свете, зная заранее, что произойдет?
— Наоборот, жарко; знание предполагает избыточность движений, вот в чем вся штука.
Рабинович снова подключил капельницу, заметив:
— Тебе, кстати, это не помешает, ты играл всерьез, надо промыть кровь, алкоголь бьет по сосудам — в первую очередь. Значит, сначала я закажу пневматику в операционной, а потом уже у тебя, я верно понял?
— Ты гений, — ответил Спарк. — Понимаешь все с полуслова.
Рабинович снял очки, лицо его сделалось совершенно беззащитным, диоптрия минус восемь, глаза пепельные, в опушке длинных, девичьих ресниц.
Остановившись возле двери, он обернулся к Роумэну:
— Ты помнишь, что тебе надо играть оптимистический истеризм и хамство?
— Мне это и играть-то не надо, — вздохнул Роумэн. — Это моя сущность… Пошел вон, чертов эскулап…
Элизабет вздохнула:
— Дорогие мои шпионы, я никогда не могла предположить, что вы способны на такие длительные игры! Как не стыдно! Отчего вы меня не посвятили в дело с самого начала?
— Ты бы все провалила, — ответил Спарк. — С такими, как ты, играют втемную.
— Не сердись, сестричка, — сказал Роумэн. — Мы с Грегори старые волки, нам это не впервой, а тебя такая игра могла поломать. Слава богу, что Спарк встретил Рабиновича, это лучший выход, и прекрасно, что макайры успели оборудовать в «Президенте» вчерашний стол, — понятны звонки журналистов… Они скоро явятся сюда, вот увидишь… И это будет очередная ошибка Макайра… Теперь по делу, люди. Из Барилоче я получил очень важную информацию — это раз. Джек Эр, в случае чего, знает, что ему делать, — это два. Все, люди, идите. И навещайте меня по очереди. И пусть Элизабет не забывает приносить соки… Позвони двум-трем подругам, расскажи, что мины рвутся рядом, умирает одногодка Грегори, вот они — незарубцевавшиеся раны войны… Письмо Кристе тебе поможет написать Грегори… И всегда помни, сестра, твой дом нашпигован подслушками… Только когда Макайр… Нет, не так, — Роумэн потер лицо пятерней, — только если Макайр поверит, что мне каюк, он оставит вас в покое… И пили Грегори, все время говори ему, как надо беречь здоровье: «Смотри, что стало с бедным Полом, у нас все есть, мы обеспечены на пять лет вперед, не надрывайся на своей паршивой студии, береги себя, ты нужен детям, что я буду делать одна»…
— Фу, как противно, — сказала Элизабет. — Я никогда не смогу так говорить.
— Придумай, как можешь, — усмехнулся Спарк. — Ты порою бываешь невыносима, вот и зуди, вечером поедем купаться, все продумаем на пляже, срежиссируем, чтобы не было ляпов…
— Да уж, — попросил Роумэн, — не подкачайте, ребята…
Когда Спарки ушли, он откинулся на подушку, увидел перед собою веснушки Кристы и сладко уснул.
…Океан был тугим и ревущим, хотя ветер стих еще утром; зеленая мощь воды медленно вываливала самое себя на песок; пронзительно кричали чайки; тихо шелестела листва высоких пальм; блаженство.
Спарк разделся первым, взял Питера и Пола, мальчишки обвили его шею цепкими ручонками, и они вошли в воду.
— Осторожно, Спарк! — крикнула Элизабет. — Что-то чайки слишком громко кричат…
— А ты слышала, чтоб они кричали тихо? — Спарк раздраженно пожал плечами, потому что рядом с ними пристроилась парочка; вышли из машины, припарковавшись через три минуты после того, как Грегори притормозил; появились как из-под земли: пасут.
— Не сердись, милый, — ответила Элизабет, направляясь следом за ним. — Я понимаю, каково тебе, но и я не нахожу себе места…
— А Пол умрет? — спросил младший, названный в честь Роумэна Полом.
— Не говори ерунды, — рассердился Спарк, хотя понимал, что его слова соседям не слышны, океан таит в себе постоянный шум, не то, что море; отсюда и до Японии — вода; что-то в этом есть противоестественное, слишком уж величественное; прижал к себе мальчишек еще теснее.
После того, как их вернули домой, когда Роумэн сдался, — постоянное ощущение тревоги за детей жило в нем каждую минуту; днем, когда он сидел на студии и разбирал с режиссером и актерами мизансцену, ему виделись страшные картины; бросив коллег, Спарк мчался к телефону, набирал номер дрожащим пальцем, ощущая, как внутри все ухает и кровь тяжело молотит в висках, слышал ровный голос Элизабет, визг мальчишек, моментально успокаивался, возвращался работать; однако по прошествии часа, а то и меньше, его снова начинало мучить кошмарное видение: пустой дом, тишина, могила какая-то: зачем жить, если мальчиков нет рядом?! По ночам его мучили кошмары, он страшно кричал, не в силах разорвать душный обод сна; Элизабет трясла его за плечо, он бежал в ванную комнату, пускал воду: смывал дурной сон с кончиков пальцев сильной струей воды, свято верил, что это помогает, — то, что привиделось, ни в коем случае не сбудется, если только вовремя смыть ужас; уснуть больше не мог; утром пил самый крепкий кофе, какой только можно заварить, чтобы на студии не клевать носом; деньги платят тем, кто активен, сонных увольняют и, в общем-то, правильно делают, прогресс движут моторные люди, им и карты в руки. Иногда, возвращаясь домой, он боялся открыть дверь, если не слышал голосов; однажды приехал не в семь, как обычно, а в пять, оттого что разламывалась голова; ни Элизабет, ни мальчиков дома не было; полчаса он метался по комнатам, стараясь найти следы насилия, записку, какой-нибудь знак беды; не выдержал, позвонил в полицию; через шесть минут приехали парни; через десять минут вернулась Элизабет с мальчиками, — уезжала в магазин, пятница, надо сделать закупки на уик-энд.
