— Ты оперируешь проверенными данными?
— Абсолютно. Если бы критики, вместо того, чтобы пописывать, смогли стать историками, они бы выяснили, отчего наибольшее количество произведений, написанных Гюго, Ламартином, Беранже, падает именно на конец весны и лето. Микеланджело все свои лучшие произведения создавал с апреля по август! Гете писал, что весенние дни значат для него больше иных месяцев! Хочешь выдержку из одного поразительного письма?
— Ты и так меня ошеломил…
Рабинович удовлетворенно кивнул:
— Сейчас ошеломлю еще больше… Слушай: «С приближением зимы все привычки мои перепутались, затем болезнь довела эту путаницу до того, что я не спал ни одного часа, я помню, что писал вам, но не знаю, что именно, если вы пришлете мне письмо, я объясню вам его»…
— Но это же писал псих! — воскликнул Спарк. — Полная мешанина мыслей!
— Не торопись с выводами: это Ньютон… Так что составляй график, когда тебя прижимают видения… Если мы убедимся, что дело связано с погодой, продавай дом — и чеши на Кубу или в Майами, значит, тебе не подходит здешний климат. Это я совершенно серьезно, Спарк.
Вдоволь нанырявшись с мальчиками, Спарк вынес их на берег, бросил рядом с собой — песок за день прогревался, становясь горячим, — и позвал Элизабет; она опустилась рядом; парочка тоже спустилась к самой кромке океана.
— Все равно они ни черта не слышат, — сказал Спарк, обняв Элизабет. — Фирма теряет квалификацию. Когда мы служили в ОСС, таких глупостей никто не делал, только японцы ставили наглую слежку, да и то, если хотели испугать…
— А может быть, они именно этого и добиваются, Спарк.
— Завтра будет меняться погода, — он усмехнулся. — Мы с тобой оба подвержены климатическим и атмосферным изменениям. Рабинович — гениальный врач…
— Не сердись, милый… Можно, я задам тебе один вопрос?
— Хоть десять.
— Чего ты… Нет, я плохо начала… Чего мы все добиваемся, можешь объяснить мне толком? Мы не стали одержимы навязчивой идеей, Грегори? Посильно ли нам то, что задумывается?
— По-моему, да, милая… Я много раз задавал себе такой вопрос, и очень хорошо, что ты открыто заговорила об этом… Понимаешь, мы живем в великой стране, другой такой нет, демократия въелась в нас, мы рождены с бациллами свободы в крови… Трумэн повернул вправо, но ведь в сенате и конгрессе сидят люди, которые открыто противостоят ему, разве это не правда? «Нью-Йорк таймс» печатает разгромные статьи против администрации, пишет про то, что нацисты вновь поднимают голову, спрашивает, кто стоит за теми, кто оправдывает генералов вермахта… Но это пишут люди, которые не знают машины гитлеровцев. Ее знает Роумэн и… еще один… Досконально. Ну, и я — в какой-то мере… Если ему удастся выйти на мафию, предложить тем ребятам выгодный контракт — у него есть идея, Лиз, он набит идеями — и перетянуть их на свою сторону, если Джэк Эр и Крис смогут нащупать в Европе трассу гитлеровцев, связь между их прошлым и надеждами на будущее, если все это жахнуть в нашей прессе, — мы, выполнив свой долг перед памятью, обретем спокойствие, поверь. С силой считаются. Америка очень не любит нацистов, никому не удастся сделать нас тоталитарным государством, мы помогаем защищать нашу конституцию, — вот и все. И очень боимся реанимации гитлеризма… Если Трумэн хочет бороться с русскими с помощью бывших наци, это преступление против Питера и Пола, мы проиграем схватку, вопрос вопросов — с кем заключать блок; дьявол — плохой союзник в борьбе за божьи заповеди…
— Сэмэл смог напечатать хоть в одной лондонской газете то, что ему рассказывали ваш друг и Пол? Ты же сам говорил, что материал был сногсшибательный…
— Ты не хочешь понять, — сразу ничего не делается… И потом, тогда именно и включилась мафия…
— А сейчас, если сделать то, что задумал Пол, она выключится? — Элизабет вздохнула. — Не обманывай себя, не надо…
— Главное — верить в успех, тогда дело образуется. Если же дать себе право на трясучку, страх, сомнение, все полетит в тартарары… Вперед — и точка!
Элизабет поцеловала его в шею:
— Почему мужчины такие мальчишки, даже седые? Откуда в вас столько детского идеализма?
— Ты против того, что мы делаем?
Элизабет ответила не сразу, долго рисовала мизинцем какие-то странные фигуры на песке, потом спросила:
— Думаешь, меня не гнетут такие же кошмары, как и тебя? Я ведь теперь не оставляю мальчиков ни на секунду. У меня в ушах крик, которого я не слышала… Хотя они не кричали, их же пригласили покататься на гоночной машине папины друзья, маленькие готовы сесть в гоночную машину, даже если за рулем Люцифер.
— Как я понимаю, ты против того, чтобы мы продолжали все это дело?
— Я не смею тебе сказать так, Грегори. Я слишком тебя люблю… И уважаю… И мне страшно за Пола… И Кристу — веснушчатую нежность… Но ведь все не уместишь в одном сердце… Переубеди меня, Спарк, а то мне что-то очень страшно, особенно когда, эта парочка перебирается к нам еще ближе.
— Заплачь, — шепнул он. — Прижмись ко мне и заплачь…
— Это мне очень просто сделать…
Она ткнулась ему лицом в шею, спина ее затряслась, и он понял, что Элизабет не играет, ей очень плохо, она прекрасно держится, но ей так же плохо, как ему, а может быть, даже хуже…
Он поднялся, потрепал ее по волосам, шепнул:
— Не надо, Лиз. Вставай, милая. Пойдем, — он помог ей подняться, обнял и, прижав к себе, повел к машине; они прошли мимо парочки, не обращавшей на них внимания. — Я убежден, что его спасут, — громко заговорил Спарк. — Не верь врачам, они паникеры! Пол выстоит, он крепкий, от инфаркта умирают только слабаки, а он выстоит!
— О, Грегори, милый, ты говоришь, как мужчина! — Элизабет продолжала плакать. — А я смотрела на его лицо, он постарел на десять лет… Он седой как лунь… Такое не проходит даром…
В машине он продолжал утешать ее, — предполагал, что и здесь воткнули запись, — говорил, что поедет в Вашингтон, будет говорить с Макайром, каждый человек имеет право на ошибку, нельзя казнить своих; дома открыл ящик стола и записал в том дневничке, что вел по просьбе Рабиновича: «Завтра погода изменится».
…Погода изменилась ночью, задул холодный ветер, и пальмы гнулись стонуще, а их кроны казались разметавшимися во сне волосами женщины.
…Утром в клинику пришел режиссер Гриссар, в руках у него была корзина с фруктами и огромный термос:
— Я сварил тебе особый чай, Пол! Укрепляет мышцу сердца. Гонит соли, встанешь на ноги через неделю… Я буду заезжать к тебе через день, не грусти… Если нужны деньги — говори сразу, я готов ссудить тебя, отдавать будешь по частям.
— Неужели ты поверил, что у меня инфаркт? — Роумэн усмехнулся. — Просто перепил, а Рабинович хочет заработать на длительном лечении… Что, по-твоему, я плохо выгляжу? Приведи девку, я докажу тебе, что нахожусь в прекрасной форме…
— А я вижу! С чего ты взял, что я верю Рабиновичу? Я тебе верю, Пол. Просто ты зарос, поэтому выглядишь не так, как всегда… Ты что почувствовал, когда тебя прижало?
— Да у меня было так пару раз… Просто запекло в солнечном сплетении, дыхание зажало… Будь я трезвый, и внимания бы не обратил… Я же тогда набрался, вот и…
— Левая рука болела?
— Не то что бы болела… Какая-то стала холодная… Ну, покололо пару раз в локте, наверное, упал…
— Ты устал?
— С чего ты взял? Сиди, я тебе рад…
— Слушай, я довольно долго размышлял над нашим разговором… Вообще-то, если ты согласишься поработать с одним моим приятелем над сценарием о том, как человек сидит в тюрьме, а на самом деле воюет против наци, может получиться сценарий…
— С кем я должен работать?
— С моим сценаристом… Майклом Вэбстером, ты его наверняка встречал.
— А сколько мне будешь платить?
— Не обижу, Пол, не обижу. Мой продюсер заинтересовался, ему кажется, что в этом есть зерно… Что ты? Болит? Почему морщишься?
— Бабу хочу, вот и морщусь…
— Поспи, Пол. Самое хорошее, это поспать, если заболел. Во сне все болезни проходят. Я оставил Рабиновичу мой телефон, как будет скучно — звони, я сразу приеду, ты мне, действительно, симпатичен…
…Когда Гриссар ушел, оставив после себя тонкий аромат горьких французских духов, Роумэн лежал долго, не двигаясь, ощущая усталость, словно после длительной пробежки. Когда заглянула сестра, он попросил ее налить чая из термоса:
— Это мне принес один дружок, говорит, что сварил особый чай, который укрепляет сердце…
— Я должна показать это доктору Рабиновичу, сэр… Он следит за вашей фармакологией, я не могу разрешить вам пить то, что не он прописывал.
— Позовите его… Не надо делать из меня убогого! Я через два дня выйду к себе в «Юниверсал», мне надоело лежать здесь без толку!
— Да, да, конечно, сэр! Вы молодцом! Сейчас я приглашу доктора, одну минуту.
