— А что, я очень похож на сотрудника российских спецслужб? — Чтобы не отвечать, Павел задал пустой вопрос.
— Не очень похожи, — честно ответила Милена, — именно поэтому я и не смогла сразу вас раскусить.
— Я не работаю на ФСБ, — сказал Павел, пристально глядя ей в глаза, — я работаю на… на частное лицо. Этот человек нанял меня, чтобы я выяснил, кто отравил Алексея Литовченко, и представил ему точные, достоверные доказательства.
Он очень внимательно наблюдал за ней и заметил, что при упоминании имени Литовченко в глазах у этой красивой, холеной женщины мелькнула самая настоящая человеческая боль. Такая боль, как будто она потеряла очень близкого человека. Любимого человека. Единственного.
Ему ли не знать, что бывает, когда теряешь самого близкого человека?
Однако чего-чего, а выдержки у этой женщины достало бы на четверых. Через секунду боль в глазах исчезла, теперь она смотрела на Павла абсолютно спокойно.
— Вас нанял мой муж? — спросила Милена, и голос ее совсем не дрожал.
— Не он. Не скрою, муж ваш среди подозреваемых стоит едва ли не на первом месте…
— Это чушь! — Милена махнула рукой. — Я очень хорошо знаю своего мужа, и то, что случилось с… с Алексеем — это… это не его методы. Вы ничего не добьетесь, если будете руководствоваться мнением продажных газетчиков!
— Вы так преданы собственному мужу, — констатировал Павел, — это похвально. Однако известно, что незадолго до отравления господина Литовченко, примерно дня за три, между ним и вашим мужем произошла крупная ссора. Поругались они, причем здорово. Уж не знаю, дошло ли там дело до рукоприкладства, но крику было много.
Тут он заметил, что Милена отвернулась и с силой сжимает повод, так что рука побелела.
— Скажите мне, из-за чего или из-за кого была эта ссора? — Павел натянул поводья и пристально взглянул на Милену. — Мне почему-то кажется, что вы об этом хорошо знаете…
Заметив, что глаза ее из-под козырька картуза угрожающе блеснули, он схватил ее за руку.
— Милена, расскажите мне… расскажите мне про Алексея… Про Алексея и про то, что вас связывало.
— Вот еще! — Милена тряхнула головой, сбросила его руку, склонилась к седлу и послала лошадь вперед. — Идите вы к черту!
В тот день Милена Борзовская была раздражена.
Муж отказался от запланированной поездки на Майорку, видите ли, ему сообщили знакомые из МИ-5, что там на него может быть совершено покушение. Да кому он нужен! Кажется, у Ильи развилась мания величия, а все эти спецслужбы только подогревают ее, чтобы выманить из него деньги за охрану и информацию.
Милена небрежным жестом поправила волосы и потрепала свою кобылу по холке. Она гарцевала по дорожке для верховой езды, обсаженной густыми кустами дрока. Вместо Майорки, вместо фантастических закатов над морем, прогулок на яхте и разнообразия светских развлечений ей придется довольствоваться лондонской скукой. Хорошо хоть этот шотландский сноб пригласил их в свое загородное имение, где у него отличная конюшня и прекрасный парк.
Милена скосила глаза.
Позади нее, метрах в десяти, маячил охранник на приземистой мохнатой лошади. Изображает удовольствие от прогулки, а сам сидит в седле, как ворона на заборе! Удивительно, что вообще умеет ездить верхом! Господи, как же ей все это надоело!
Она пришпорила кобылу, легким движением поводьев направила ее в боковую аллею и пустилась вскачь. Охранник безнадежно отставал, он окликнул ее в нарушение всех правил, но Милена расхохоталась и еще раз воспользовалась шпорами. Молодая кобыла, нервная и отзывчивая, тихонько заржала, скосила на нее глаз и помчалась что было мочи. Неожиданно дорожка делала резкий поворот. Милена дернула повод, послала кобылу вперед, та прыгнула через кусты и оказалась на широкой, покрытой гравием аллее. Из-за поворота выехал темно-синий «ягуар», промчался в сторону замка. Кобыла испуганно шарахнулась от машины, встала на дыбы…
Милена вскрикнула, вцепилась в поводья, но перепуганная кобыла бесновалась, пытаясь сбросить всадницу. На морде ее выступила клочьями пена, она переступала на задних ногах, храпя и задыхаясь. В глазах женщины потемнело, сердце бешено колотилось от страха, она уже чувствовала, как соскальзывает с седла, еще секунда — и грохнется о землю…
Вдруг какая-то гибкая фигура метнулась наперерез, человек в твидовом костюме схватил взбесившуюся кобылу за поводья, повис на них. Лошадь еще раз всхрапнула, опустилась на все четыре ноги, постепенно успокаиваясь.
— Ну все, ну все! — приговаривал спаситель, поглаживая покрытую пеной морду. Он повернулся к Милене: — Как вы? В порядке?
Милена увидела светлые волосы, встревоженный взгляд, ямочку на подбородке, и ее охватила странная слабость. Она всхлипнула и начала сползать с седла. Литовченко подхватил ее, взял на руки, понес к обочине, где стояла зеленая садовая скамья. Присмиревшая кобыла послушно шла рядом. Милена почувствовала необыкновенный покой. Она плыла в этих сильных руках, как по облаку, и хотела только одного: чтобы это мгновение длилось вечно.
Литовченко опустил ее на скамью, сел рядом, озабоченно проговорил:
— Ну все, ну все…
Точно такими же словами он только что успокаивал лошадь, подумала Милена отстраненно, но это нисколько ее не огорчило, не показалось ей унизительным.
— Ну все, все позади… все в порядке… я провожу вас до дома… вам нужно отдохнуть…
— Нет… не нужно… — прошептала она едва слышно и сделала то, что ей хотелось сделать с первой встречи: протянула руку и погладила его лицо, его подбородок с трогательной детской ямочкой…
Кобыла переступила ногами и тихо всхрапнула.
— Ну вот, только этого не хватало, — проговорил мужчина с непонятной грустью, склонился над Миленой и поцеловал ее горячими сухими губами. — Что же теперь делать-то?
Он провел рукой по медовым волосам с такой уверенной небрежной лаской, что Милена задохнулась, с головой накрытая жаркой удушливой волной.
— Ну вот… — пробормотал Алексей растерянно.
Затем он схватил поводья лошади, привязал их к зеленой скамье, легко, как перышко, поднял Милену и понес ее к видневшейся среди кустов сторожке.
Внутри сторожки было темно и тихо, пахло прелыми листьями и поздней осенью. На каменном полу лежало сложенное вдвое грубое шерстяное одеяло.
Алексей заботливо уложил Милену на это одеяло, закрыл дверь сторожки. Стало совсем темно, но, к собственному удивлению, Милена вдруг почувствовала удивительный, небывалый покой. Горячие мужские руки гладили ее и в то же время раздевали — в этом не было обычной суетливой поспешности, только удивительная уверенная ласка. Он медленно расстегнул все застежки, освободил ее от тугого, плотного, как панцирь, костюма для верховой езды, освободил ее от всех страхов и предубеждений, освободил ее от самой себя. Она освободилась, как освобождается бабочка от серого уродливого кокона, открылась ему легко и радостно, как будто сбросила груз прожитых лет, груз себялюбия и зависти, груз несбывшихся надежд и неосуществленных желаний. Она открылась ему с удивившей ее саму бездонной нежностью. Сильные ритмичные движения его тела как будто убаюкивали ее, казалось, все происходит во сне. И также во сне все ее тело наполнилось серебряным звоном, золотым закатным светом, томительной сладостью прихваченного морозом винограда.
Потом она тихо лежала рядом с ним, гладила его грудь, его лицо, ямочку на его подбородке. Почувствовав влагу на своей щеке, она не сразу поняла, что это слезы, ее собственные слезы, а когда поняла — очень удивилась.
— Вот ведь как, — проговорил рядом с ней мужской голос, почти незнакомый, немного хрипловатый. Почти незнакомый, он в то же время казался ей знакомым с самого рождения, а может быть, еще раньше — с сотворения мира.
Потому что мир был сотворен только для того, чтобы они лежали вот так на старом одеяле в полутемной садовой сторожке.
* * *
А в двадцати метрах от сторожки стоял другой мужчина. Его круглое, румяное, как у ребенка, лицо казалось спокойным. Оно всегда казалось спокойным и веселым, благодаря чему этот человек умел нравиться, привлекать к себе сердца. Однако под этим спокойствием, как под тонкой коркой застывшей вулканической лавы, кипели нешуточные, поистине вулканические страсти.
«Кто угодно, — думал он, обламывая колючие ветки дрока, — кто угодно, только не я. Случайный человек. Ничтожество. Тупой охранник. Нищий солдафон. Только не я, только не я! Меня она не замечает, не принимает всерьез. Я для нее — клоун, шут, мальчик для битья, предмет для постоянных безжалостных насмешек. Но мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!»
Он побрел напролом, через кусты, ломая ветки и цедя сквозь зубы яростные ругательства. Понемногу ярость проходила, уступая место холодной угрюмой ненависти. Холодной как лед… Он вспомнил старую поговорку: месть — это такое блюдо, которое следует подавать хорошо остывшим. Чего-чего, а терпения у него хватает. Терпения и умения выстраивать интригу.
