Но даже если бы Кронго знал, что Генерал на что-то решится, — и в этом случае в нем уже не было бы страха. Он, Кронго, победил тогда унижение страхом — навсегда. Да, именно — он победил не только страх, он навсегда победил унижение ожидания… Ожидания… Он, Кронго, уже не боялся именно этого — ожидания страха.
Но было ли тогда в нем самом желание мести? Была ли в нем тогда ненависть? Нет. Ни ненависти, ни жажды мщения — ничего этого в нем тогда не было. Он не хотел мстить Генералу. В нем тогда жило только одно — безразличие.
Только безразличие — ко всему. Безразличие к работе, к заездам, скачкам, тренингу — хотя он работал с лошадьми так же, как работал всегда. Но, работая, он был безразличен. Ко всему — в том числе и к Генералу.
Когда же с ним говорили о Тасме, о том, что он, Принц-младший, должен бросить вызов «великому», должен выступить, и прежде всего выступить в розыгрыше Приза, — это его не интересовало. Когда ему говорили о том, что любое его выступление в одном заезде с Тасмой станет событием, что пресса раздует схватку, что заезд станет бомбой, — когда ему говорили обо всем этом, в нем возникало отвращение.
Но в конце концов и это отвращение сменялось безразличием.
Да, ему было противно думать обо всем этом. Он не мог позволить себе мстить Генералу. Не мог позволить себе мстить победой в заезде — за смерть отца. Не могло быть мести за это, нет… Он не мог отомстить за стеклянные глаза отца, за слабо шевелящиеся губы, за оранжевые крошки в лопающейся слюне, за ноги, укрытые простыней.
Он решил выступить только из-за одного слова. Из-за слова… Слово стало поводом, не для мести, а просто — для того, чтобы он согласился участвовать в заезде.
Он помнит, как это было. Он сидел в пустом холле, в здании дирекции, его привела туда какая-то незначительная причина, кажется — он должен был уточнить в тот день списки лошадей для повышения элитной категории. В конце концов, было неважно, зачем он туда пришел, было важно другое — то, что он сидел один в пустом холле, загороженный креслом и бонбоньеркой, лицом кокну, за которым был виден тренировочный круг и часть города. Он ждал мсье Линемана, но забыл об этом и сидел скрыто. Впрочем — это было вполне естественно. Здесь было пусто и тихо, и он сидел, забывшись, без всякого интереса наблюдая за привычной жизнью впереди, за окном, на круге, за неторопливо двигавшимися по дорожке фигурками лошадей, — когда услышал, как кто-то прошел в кабинет дирекции. Снова стало тихо, потом кто-то вышел, наверняка это были те же — и по голосам он понял, что это Тасма и Руан. Они остановились недалеко от него, разговаривая об обычных классификационных заездах, которые должны были состояться завтра, — и сначала это никак не подействовало на него. Он с привычным безразличием слышал их слова, почти не вникая в смысл. Он понимал, что они не видят его, но ему было все равно, что скажут у него за спиной Генерал и Руан, заметят они его или нет. Даже слово, то, которое все изменило, слово, услышанное им, сначала не произвело на него никакого впечатления. Он просто не понял, что это слово относится к нему, — пока не вник в смысл сказанного.
Генерал и Руан говорили о заездах, и Генерал спросил:
— А кто поедет по третьей? Негритос?
— Да, — сказал Руан.
Они обменялись еще несколькими словами — и ушли. Кронго продолжал сидеть — и вдруг вспомнил, что на завтра он записан в четырех заездах. И во всех — на третьей дорожке. «Кто поедет по третьей?..» По третьей поедет… Значит — эта фраза относилась к нему? Кто поедет по третьей… Он. Он, Кронго.
Он по-прежнему следил за фигурками лошадей. Да, он вспомнил — они говорили о пятом заезде. Это он. Он — Морис Дюбуа. Маврикий Кронго. Значит — Генерал и холуи всегда зовут его только так. Кто поедет по третьей… Как — кто… Ясно — кто. Этот ответ был для них привычен, он был сказан безразличным тоном, спокойно, совсем без желания кого-то обидеть. Это слово было для них обычно. «Кто поедет по третьей?» — «Да». Они понимали без всяких слов, без объяснений, что значит это обозначение. Он — для всех, для всего клана Генерала, для двадцати конюшен — давно и навсегда был именно этим.
Почему же это так подействовало на него?.. Ведь он знал об этом. Почему же это слово так подействовало на него — тогда? Именно тогда? Сказанное случайно, мельком?
Все дело было в тоне, которым оно было сказано. Они не знали, что он их слышит. Именно поэтому все дело было в тоне. Тон выдал ему значение этого слова. Для обозначения его личности у Генерала и холуев было одно только это слово — привычное, спокойное, добротное. Он был — нечто, сказанное этим тоном. Значит — оно говорилось ежедневно. Говорилось мельком, мимоходом. Кто поедет по третьей… Ну-ка, я забыл, напомни мне, кто… Да. По третьей поедет…
По третьей поедет не Кронго. Не Дюбуа.
Ну что ж. Обида прошла. Обида была секундной — и исчезла. Хорошо. Он поедет по третьей. Он поедет именно с ним — с Генералом. Дюбуа поедет с тобой, Тасма, если уж на то пошло, ты слышишь? Дюбуа поедет по третьей дорожке на ближайший Кубок. Он, Принц-младший, Морис Дюбуа, Кронго, Кро, поедет. Какой же ближайший Кубок?.. На той неделе, «Бордо — Лион». Да, именно — «Бордо — Лион». Отлично. Он поедет с Генералом на кубок «Бордо — Лион». Он — Дюбуа.
Теперь надо просто найти мсье Линемана. Найти — и сказать ему о своем согласии выступить в одном заезде с Генералом.
Было утро, они встретились около ипподрома. Мсье Линеман стоял у своей машины… Короткий взмах рукой… Улыбка…
— Морис, привет.
— Мсье Линеман… Вы помните, у нас был разговор… О том, чтобы я выступил в одном заезде с Тасмой.
Мсье Линеман прищуривается. Как всегда, он идеально одет. Безукоризненная рубашка. Безукоризненный галстук.
— Так вот — я согласен. Я… готов выступить с ним на ближайший Кубок.
Мсье Линеман улыбается. В этой улыбке странно соединяются искренность — и хитрость.
— Морис… Мальчик… Приятно. Это — очень приятно.
Улыбка мсье Линемана что-то говорит ему. Это — не только радость, но и удивление.
— Но ведь ближайший у нас — «Бордо — Лион»? Да, Морис?
— «Бордо — Лион».
— И ты поедешь?
— Поеду.
— Тогда — я сообщу в прессу. Да… а — на ком?
Они остановились.
— Мсье Линеман. Я как раз об этом хотел поговорить. Я прошу вас пойти на небольшую хитрость.
Мсье Линеман поднял брови.
— Какую же? Или — с чем?
— С… записью. Мы можем пойти… на перезаявку?
Перезаявка могла быть обычным делом, случайностью — а могла быть жульнической махинацией. Замена лошадей перед самым заездом обычно применялась шестерками Тасмы — чаще всего для изменения курса ставок.
— На перезаявку? Кого же ты хочешь перезаявить?
Глаза мсье Линемана спрашивают — ты не боишься?
— Сначала записать Престижа. А перезаявить — Гугенотку.
— О-о…
Такая перезаявка была не только выгодна мсье Линеману как реклама. Вместо липового призера они выпускали фаворита. Если бы мсье Линеман решил играть, такая перезаявка принесла бы ему по меньшей мере несколько тысяч. Конечно — если бы Гугенотка пришла первой. Но в то же время — такая перезаявка сбила бы все расчеты Генерала.
— Но… мальчик… Это прямой вызов Тасме. Такая… штука… все спутает. Это — средство разозлить.
— Я знаю.
— Ну, Морис… Если ты знаешь и идешь на это. А ты… помнишь, кого записал Генерал?
— Помню. Исмаилита.
Исмаилит был лошадью класса Корвета и равен ему по секундам — но, конечно, менее опасен. Мсье Линеман помедлил. Самому ему бояться было нечего — он лишь продюсер, по существу — посторонний человек. Да и — с продюсерами Генерал никогда не связывался.
— Ты… вдруг обиделся на Генерала?
Кронго закрыл один глаз. Они рассмеялись.
— Да. Я — вдруг обиделся.
— Ну что ж, — мсье Линеман поправил на нем куртку, сделал вид, что стряхивает пылинки. — Если уж мы пойдем на это, то — за какой срок ты хочешь перезаявить?
— Ну… у вас хорошие отношения с оргкомитетом. И — с жюри.
— Понимаю. Ну что ж. Я… попробую добиться перезаявки почти вплотную. Конечно, не перед самым заездом, это нереально. Но — вплотную. Я правильно тебя понял? — мсье Линеман обнял его за плечи. — Впрочем — ты ведь прав, Морис. Пришла пора им нас бояться. Как ты считаешь?
— Я считаю — пришла.
Они сидят на веранде, на той же самой веранде перед озером, как и прежде, втроем — он, мать и Омегву. Как и прежде, слышно — возится, постукивает чем-то на заднем дворе Ндуба. И как прежде, этот обед для них не просто обед, а что-то особое, соединяющее их. Но все изменилось.
Во-первых, изменился он. Изменилось его отношение ко всему вокруг — потому что есть Ксата. Да, в том-то и дело — ведь ни мать, ни Омегву не знают о Ксате, не знают, как они теперь связаны — он и Ксата. Они не знают — так, как должны были бы знать. И в этом есть изменение — в этой особенности, в том, что его приезды сюда давно уже приобрели особый, тайный смысл, доступный только ему.
