Во-первых, изменился он. Изменилось его отношение ко всему вокруг — потому что есть Ксата. Да, в том-то и дело — ведь ни мать, ни Омегву не знают о Ксате, не знают, как они теперь связаны — он и Ксата. Они не знают — так, как должны были бы знать. И в этом есть изменение — в этой особенности, в том, что его приезды сюда давно уже приобрели особый, тайный смысл, доступный только ему.
Изменилось что-то в отношениях матери и Омегву. Не потому, что нет отца… Дело совсем в другом. В глазах матери уже нет ощущения счастья. Что-то произошло — что-то, что отдаляет Омегву от матери. И хотя они по-прежнему любят друг друга, он это видит, — в их отношениях все изменилось. Теперь он понимает — это было связано с политикой, с выездами Омегву в столицу, с его выступлениями в печати. Он не понимал тогда — почему мать была против этого. Ведь все, что происходило вокруг, разговоры о предоставлении независимости, разговоры, которые шли уже несколько лет, в Париже, в столице, здесь, — все это интересовало мать, было ей близко. Он много раз слышал эти разговоры и сам с охотой участвовал в них.
Да, изменились не только отношения матери и Омегву — изменился сам мир Бангу, все, что окружает деревню. Во-первых, появились солдаты Фронта, которых сначала было мало. Те самые п л о д ы н а в е т к а х, которых когда-то в зарослях он принял за тени и которые тогда были малочисленны. В деревне их теперь зовут о н и. Не как-нибудь по-другому, а именно — о н и. Они были реальны — но для него остались тогда только тенями, которые он однажды случайно увидел. Эти тени назывались раньше «боевыми группами», потом — «отрядами Фронта освобождения». Эти отряды были формально запрещены, но они были, они представляли Фронт, то есть — все ведущие партии. Они не вели боевых действий, но были вооружены, у них были свои командиры, свои базы в лесу. Эти отряды несли охрану всех крупных деятелей из ньоно и бауса. Омегву тоже находился под их охраной. Хотя, может быть, сам Омегву тогда и не знал об этом… Ведь Бангу был за переход к независимости мирным путем, он отрицал вооруженную борьбу…
Сейчас ему, Кронго, кажется странным, что он был так далек от всего, что занимало тогда Омегву. Он был далек — и от противопоставлений, и от выяснения разницы во взглядах партии, и, конечно, — от отрядов Фронта. Он не понимал даже, чем отличаются друг от друга партии, — скажем, «Национальный конгресс за свободу» от «Партии демократического действия», коммунисты от социалистов.
Но ведь в нем было сочувствие. Даже — симпатия ко всему движению.
Но он был обособлен от всех. Он был — далек. Он хотел жить, просто — жить… Его ничто не занимало тогда, не интересовало. Только Ксата… Да — только Ксата.
Конечно, была еще и работа. Ипподром. Кубок «Бордо — Лион». Разве этого было мало? Пусть — мало. Он не чувствовал никакой вины из-за этого. Никакой.
Ведь он имел право быть далеким от всего. Он имел право — только сочувствовать. Право только желать успеха — и ничего больше… Ведь его жизнь была в другом. Совсем в другом.
Вот Ксата выскальзывает из зарослей — будто сама до этого составлявшая их часть. Вот, отделившись от кустов, приникает к нему…
— Ксата…
— Маврик…
Ему ее не хватает. Всегда… Повсюду… Во всем… Как она не может понять, что ему ее не хватает?
— Ты… давно?
Ее закинутая голова. Глаза — о которых он все время думает.
— Давно.
Уплыть… И все-таки… Эти скрытые от всех встречи… Нелепые, дурацкие, идиотские… Тайком… Он заметил в Ксате что-то новое. Вместо обычной накидки на ней рубашка и брюки.
— Маврик.
— Ксата.
Они крепко обнялись, — и, обнимая ее, он прислушался и ощутил какое-то изменение в ее руках. Или — ему показалось? Вот ее руки — цепкие, будто прилипшие к его спине. Сильные — но одновременно нежные, одновременно — знающие все о нем… И ему сейчас кажется, одновременно — далекие от него. Да — именно это ему показалось. Далекие — хотя ему ее не хватает. Она не понимает, что с ним происходит. Не понимает, как он сходит с ума без нее, как мучается. Не понимает, что так не может продолжаться.
— Пойдем… — она улыбнулась, выдохнув ему эти слова в самое ухо.
— Куда, Ксата?
— Ты знаешь, тут… есть лодка. Я не хочу, чтобы мы были здесь.
— Как хочешь.
Он пошел за ней. Они прошли несколько шагов вдоль воды — и он увидел старую лодку, полную высохших водорослей. Весло на корме. Ксата разгребла водоросли, прыгнула в лодку. Он оттолкнулся. Они уплыли далеко. И пока плыли, пока носом лодки раздвигали камыши, пока по очереди работали единственным веслом — он чувствовал себя счастливым. Да — он ничего больше не хотел в эти секунды. Раздвигая веслом воду, он чувствовал себя счастливым безоглядно. Тишина… Шелест камышей… Для счастья была нужна такая малость. И это — из-за Ксаты. Кажется, в этом ее особенность — приносить ему безоглядное счастье в самой малости, приносить без всяких усилий, легко, как дыхание…
Потом они оставили лодку… Долго шли по колено в воде к берегу, путаясь в зарослях. Он снова заметил перемену в ее одежде и понял, почему обратил на это внимание. Никогда раньше она не носила брюк, сейчас же на ней были узкие, обтягивающие бедра брюки и рубашка — расстегнутая, с полами, небрежно завязанными грубым узлом под грудью. Брюки и рубашка были армейские, брюки — почти новые, но перешиты по фигуре.
Потом они лежали и смотрели вверх, в небо.
Он ждал сейчас близости — и не верил в эту близость. Не верил — хотя все знал о Ксате. Хотя она давно была для него будто он сам, была его частью — и все-таки каждый раз он не верил, что близость между ними возможна.
Наверное, это и было счастье. Долгое, длящееся уже полтора года.
Вдруг он понял, откуда брюки. И — рубашка. Это — «они». «Я нужна деревне». Каким же он был дураком, что не понимал раньше, что значат эти слова. Конечно — она связана с «ними». Смешно. Он ревновал ее к Балубу, мучился. Но теперь он понимает, — может быть, она и не была связана с Балубу. Но она наверняка все это время была связана с «ними». Наверняка… Она нужна деревне… Значит — она нужна «им». Но ведь это глупо. Это смешно, нелепо.
— Откуда это у тебя?
— Нравится? — Ксата развязала рубашку, бросила — и рубашка накрыла камыши. Выгнулась, показывая брюки, — и вдруг поняла, что что-то скрывается в его вопросе. Повернулась.
— Ты что — недоволен? Что на мне брюки?
— Мне все равно.
— Что с тобой?
Встретив сейчас ее взгляд, он попытался понять — в чем же была разница. В чем же была разница в их отношении к «этому»?
Да, разница была. Разница была во многом. Для нее это было серьезно, для него — нет. Ведь он понимал: эти тени, отряды Фронта, их появление около деревни, возможная охрана Омегву — только игра… Игра… Пусть она для нее серьезна, но это — игра.
Именно поэтому он сейчас чувствует досаду. Да, он почувствовал себя обманутым. Значит — все это было только ради «них»? Ради теней?
Конечно. Просто — раньше он не понимал, в чем была причина ее отказа давно уже уехать отсюда… Иногда он думал, что, может быть, эта причина — Балубу. Или — то, что она должна танцевать на праздниках. Хотя нет… Конечно, нет… Все-таки он думал, что причины ее отказа уехать с ним важны для нее… Он не знал существа этих причин — но по ее тону, по тому, как она каждый раз говорила ему, что не может оставить деревню, он верил, что эти причины серьезны. Это не мог быть Балубу, это могло быть только что-то действительно важное, действительно мешающее ей уехать… Но оказывается — это так просто. Вся причина невозможности счастья, его счастья — в «них», только в «них». Все, что удерживало Ксату, — было ради них… Но что такое — они? Что они могут принести — ей, ему, деревне, кому бы то ни было? Даже — независимости? Что? Неужели она не понимает, что вопрос о независимости решается не здесь. Не появлением этих теней. И — не связью Ксаты с ними… Независимость будет предоставлена, это ясно, это видно… Но она решится не созданием «отрядов» и «боевых групп», не «тенями» и не связью Ксаты с тенями… Даже — не выступлениями Омегву. А переговорами между властями метрополии и столичными партиями. Независимость будет оговорена и наступит автоматически — со временем. Странно… Сейчас он чувствует бессильную ярость… Бессильную… Значит — связь с «ними» была ей так важна, что она не сказала ему о ней. Ничего не сказала — хотя именно эта связь и помешала возникновению счастья… Помешала тому, чего он давно ждет. Она же — ничего не сказала.
— Что с тобой? — повторила она.
— Со мной — ничего.
Он протянул руку — и встретил ее ладонь. Он не скажет ей сейчас ничего… Ничего о том, что думает. Ничего о том, что он понял.
— Маврик, ты… не сердишься?
— Нет.
Может быть, он и не прав. Может быть — она не могла ему ничего говорить. Ведь наверняка это у «них» — одно из правил. Ничего не говорить — тем, кто с ними не связан…
