— Не то чтоб старался, но вообще это в нем есть… Это отрицать трудно, — ответил Трушницкий, сглотнув тяжелый комок, застрявший в горле. — Я только теперь начинаю понимать, — добавил он, силясь улыбнуться, — сразу-то разве все поймешь? Это вы совершенно правильно заметили: я живу миром музыки, а она отделяет человека от земной суеты, она…
— Погодите, — осторожно прервал его Чучкевич. — Погодите, мой дорогой. Если мы с вами сошлись на том, что вы знали о желании Лебедя стать над новой властью, то должен родиться следующий вопрос: «Кому это выгодно?» Это не может быть выгодно украинцам: они погибнут без новой, немецкой, культурной власти, сгниют заживо, в помоях утонут. Кому же в таком случае выгодно стать над властью?
— Кому? — Доверчиво, моля глазами о помощи, Трушницкий повторил вопрос Чучкевича.
— Ну а вы как думаете? Кому?
— Что-то у меня голова идет кругом… И потом я не могу понять: меня арестовали?
— Это зависит от того, что и как вы будете отвечать, Трушницкий, все от вас зависит. Всегда все зависит от человека.
— Но сегодня же концерт должен быть…
Он подумал с ужасом, что никогда он не станет за пюпитр, никогда, никогда, никогда не услышит оваций зала, и стало ему до того жаль себя, что Трушницкий сказал:
— Господи, за что все это? В чем моя вина? В чем?
— Корыстной вины за вами нет, — уверенно сказал Чучкевич, — все можно поправить, только надо быть честным, предельно честным. И не только перед господином Дицем или мною, его помощником. Честным надо быть перед самим собой, Трушницкий. Ответьте мне, пожалуйста: кому было выгодно желание Лебедя стать над новой властью? Врагам новой германской власти, разве ж нет?
— Вы думаете, врагам?
— А вы как думаете? Как вы сами об этом думаете?
— Кто бы мог представить себе…
— Вот это дело другого рода… Представить себе этого никто не мог, ни у кого в голове подобное не могло уместиться — тут вы правы, спору нет. Значит, вам кажется, что поступки Лебедя объективно служили врагам новой власти. Так?
— Теперь мне, конечно, так кажется, но раньше я не мог об этом и подумать.
Чучкевич посмотрел на Дица. Тот кивнул головой, Трушницкому дали подписать протокол и увезли в камеру. Там он и потерял сознание, когда пан Ладислав, обнимая детей своих, вошел к нему, подмигнул пустой, кровавой глазницей — глаз был выбит, висел на длинной синей жилке — и сказал:
— В Опера, в Опера, хочу в Опера, мой друг!
…К десяти утра Чучкевич «оформил» еще пятерых, которые в картотеке Мельника проходили как «слабаки». «Улики» против Лебедя и Стецко были, таким образом, «неопровержимые».
…Ознакомившись с показаниями арестованных, Лебедь закричал, срывая голос:
— Да вы что, озверели?! Господин Диц, мы ж свои! На кого руку поднимаете?! Это все штучки Мельника! Мы ж очистили Львов, мы все для новой власти делали! Что ж это такое, господин Диц! Это ж навет Мельника, как вы не понимаете?!
Чучкевич поднялся со своего табурета и лениво ударил Лебедя толстой потной ладонью — словно кот.
Диц вскочил из-за стола, рявкнул:
— Чучкевич! Вон отсюда!
Тот какое-то время недоумевал, потом выпрямился, щелкнул каблуками и вышел из камеры. Диц подошел к Лебедю, снял с него наручники, улыбнулся заговорщически и шепнул:
— Неужели вы не понимаете, что так сейчас надо?
— Что надо? — так же тихо спросил его Лебедь. — Что?
— Нужно страдание, — сказал Диц. — Разве трудно понять? Кто-кто, а уж вы-то должны были попять это, господин Лебедь. Вам и вашим друзьям нужен терновый венец национального страдания. В серьезную, самую серьезную борьбу вы включитесь чуть позже. Вы меня поняли, господин Лебедь?
…Гестапо зафиксировало три самоубийства членов ОУН. Один из самоубийц, учитель Гребенюк, написал в предсмертной записке: «Я был самостийником, а сейчас я понял, что я обычный наймит. Я считал себя патриотом вольной Украины — оказалось, что я обезьяна, таскавшая каштаны из огня для гитлеров. Мне стыдно жить».
…А девятнадцатилетнего легионера «Нахтигаля» Миколу Шаповала, сына крестьянина Степана, повесили во дворе львовской тюрьмы. Было выстроено каре немецких солдат. Поодаль стояли оуновцы из штаба Мельника.
— Предавший идеи рейха украинец Микола Шаповал за измену делу великой Германии приговаривается к смертной казни через повешение. Так будет с каждым украинцем, который мыслью, словом или делом изменит великой Германии, — прочел приговор Диц, глядя на лица мельниковских штабистов.
Те стояли тихие: и в глазах у них был страх и затравленное, рабье почтение…
…Полковник Лахузен, помощник адмирала Канариса, все-таки успел встретить Оберлендера — все берлинские аэродромы контролировались армией, поэтому о сроке прибытия «юнкерсов» из Львова в штабе ОКВ (и соответственно в абвере) узнали незамедлительно.
Поскольку Оберлендер не был арестован, а лишь вызван в партийную канцелярию для объяснений, Лахузен посадил его в свой «майбах» и сказал:
— Гиммлер выиграл. На этом этапе выиграл. Но Розенберг и Канарис настояли, чтобы Бандера был помещен в особый «коттедж» Заксенхаузена: там держат «национальные резервы», с которыми предстоит работа. На определенном этапе и при определенных обстоятельствах мы вернемся к Бандере. Он будет в ореоле мученика национальной идеи — это впечатляет. Вам следует опередить события: внесите предложение немедленно отвести «Нахтигаль» в генерал-губернаторство. Предложите придать легиону полицейские функции на польских или сербских землях. — Лахузен закурил и, глубоко затянувшись, добавил: — Или на французских. Главное — сохраняйте лицо. Канарис, мне кажется, уже договорился о вашем откомандировании в Прагу по линии моего отдела с продолжением работы в университете. Потом мы снова переведем вас в Россию, как только падет Москва: надо будет налаживать сельское хозяйство в черноземных областях — это ваш конек.
— Обидно, — сказал Оберлендер, и его мягкое, округлое лицо ожесточилось. — Обидно, когда проигрываем в мелочах.
— Всякий проигрыш чреват выигрышем. Относитесь к проигрышу как к обещанию победы. Гитлер уйдет, но дух нации вечен. Он сделает то, что должен был сделать, — доделывать предстоит нам, прагматикам великогерманской идеи.
Оберлендер посмотрел на Лахузена изучающе, скосив глаза, словно конь.
— Не слишком ли рискованно говорите, полковник?
— Я веду машину, радио включено, вас вызвали для головомойки — какой вам смысл доносить? Обсуждая личность Адольфа Гитлера, я думаю лишь о величии Германии, ни о чем другом. И знаете ли, лучше получать тысячу марок за то, что держишь язык за зубами, чем сто — за то, что держишь кирку в руках.
— Разумно, — согласился Оберлендер. — Для себя — не для дела. Значит, идея вассальных славян исчерпала себя?
— Пока еще трудно ответить определенно. Армия поддерживает Розенберга. Возможно, нам удастся внести в один серьезный документ несколько весьма важных абзацев. Мы думаем, что фюрер — на этой стадии — подпишет наш документ: у него нет времени вчитываться в абзацы, поскольку большевики отчаянно дерутся. Абзацы, необходимые на будущее, трудно протаскивать в дни мира; война помогает тем, кто рискует…
…Розенберг отправил во Львов директивы, поручив партийному аппарату гауляйтера ознакомить с ними всех сотрудников министерства восточных территорий; копия была вручена им фюреру, чтобы «отвести всяческие инсинуации по поводу моего так называемого либерализма по отношению к славянам».
Первый документ назывался «Памятка для молодых работников рейхсминистерства» и гласил следующее:
«1. Не ошибается тот, кто не посвятил себя борьбе.
2. Краткие указания в форме приказа — никаких разъяснений: украинцы хотят видеть в нас авторитетных руководителей.
3. Если у тебя и есть основания возмущаться немцем, твоим коллегой, — не делай этого при украинце. Перед украинцем защити и покрой любую ошибку немца.
4. Решающее: занятые нами территории на Украине принадлежат немцам отныне и навечно. Поэтому следует применять крайне жестокие меры по отношению к населению, если этого потребует государственная необходимость.
5. Не терзайся последствиями твоих действий для украинца — думай об интересах Германии.
6. Не вздумай привлекать украинцев к национал-социализму! Не подпускай их к нашим задачам!
7. Бедствия и голод украинцы переносили столетиями. Не вздумай предложить им немецкий стандарт!
8. Никакого сострадания к украинцу! Вы хозяева — отныне и навсегда!»
Следующая директива носила чисто экономический характер, разъясняя, каковы должны быть нормы выдачи продуктов на душу населения.
«Работающий украинец получает по отрывным талонам двести граммов хлеба в день. Ребенок — сто граммов. Работающему — и только ему — в месяц выдаются по карточкам следующие продукты: 60 граммов масла (из расчета 2 грамма в день); 400 граммов муки, 300 граммов крупы, 1,5 килограмма мяса, 250 граммов сахара, 2 коробки спичек, 30 штук папирос».
