— Сколько лет этому Хэнксу, сорок три, сорок четыре?
— Тридцать девять.
— Ага.
— Что значит ага?
— Он еще достаточно молод, чтобы не разделять свою озабоченность за будущее профсоюза и личные честолюбивые планы. Обещает всем радикальные перемены к лучшему?
— Во всяком случае, пытается.
— Но ведь Каббин не разучился использовать свой баритон?
— Разумеется, нет. Голос его никогда не подводил.
— Как давно Хэнкс стал секретарем-казначеем?
— Шесть лет тому назад.
— То есть выдвинул его Каббин?
— Да.
Старик кивнул.
— Как это знакомо. Президент изображает большую шишку и дает интервью прессе, а секретарь-казначей ездит по низовым организациям, раздавая подачки и наживая политический капитал. Потом, бах, и президент в ауте, а секретарь-казначей на его месте. Такое случалось довольно часто.
— Я знаю.
— Их контракт заканчивается тридцать первого октября?
— Да.
— А выборы пятнадцатого октября?
— Да.
— И вновь выбранному президенту придется завершать переговоры. Каббин уже определился?
— Он уже добился тридцатипроцентной прибавки для обработчиков и сборщиков.
— Понятно. А как насчет неквалифицированной рабочей силы?
— Он полагает, что без забастовки прибавка составит двадцать один процент. С забастовкой — двадцать четыре.
— И бастовать смысла нет.
— Нет.
— А Хэнкс хочет получить тридцать процентов для всех?
— Больше.
— Этим он надеется привлечь на свою сторону низовые организации?
— Похоже на то. Почему, говорит он, мы должны отставать от автостроителей?
Кенсингтон вздохнул.
— Да, у Хэнкса есть весомый аргумент, да только Белому дому он очень не нравится. Им не нужна забастовка и тем более не нужно более чем тридцатипроцентное увеличение зарплаты. Они полагают, что экономике будет нанесен урон, а следовательно, уменьшатся шансы на переизбрание нынешней администрации.
— И что?
— В Белом доме решили, что хотели бы вновь видеть Каббина президентом профсоюза. Сможешь ты это устроить?
— Потребуются немалые расходы.
— Да, мы это предполагали и на прошлой неделе провели в Филадельфии небольшое совещание. Приехали люди из Чикаго, Гэри, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и Денвера и решили организовать фонд для переизбрания Каббина. Причем все пришли к выводу, что ему об этом знать не следует.
— Он ничего не узнает.
— Так сколько потребуется денег для переизбрания Каббина? Ориентировочно…
— Три четверти миллиона.
— Всего-то?
— Его люди добавят еще двести пятьдесят тысяч.
— Значит, сегодня выборы президента профсоюза стоят миллион?
— Около того. Мы слышали, что Хэнкс хочет уложиться в пятьсот тысяч.
В глазах старика мелькнул интерес.
— А откуда он берет деньги?
— От банков, в которых держит деньги профсоюза на низкодоходных депозитных счетах. Банкиры ему за это очень благодарны. От организаций, которым он ссужает деньги из пенсионного фонда. Мы слышали, их он доит на полную катушку.
— Как он называет свой комитет?
— Хэнкс?
— Да.
— Объединение ради прогресса.
— И какую сумму он рассчитывает получить от комитета? Другими словами, сколько готовы заплатить члены профсоюза за то, чтобы получить нового президента?
— Не много. Может, тысяч пятьдесят.
Кенсингтон медленно покачал головой.
— Профсоюзная демократия по-прежнему изумляет меня. И, должен добавить, забавляет. Каким будет твое вознаграждение?
— Сто тысяч.
— Включая расходы?
— Предвыборная кампания будет короткой, а расходы невелики. Пусть это будет мой взнос на благое дело.
— Ты думаешь, что сумеешь справиться с этим поручением?
Пенри впервые улыбнулся, и Кенсингтон даже подумал, что не следовало ему это говорить. Улыбка была волчья, волка-одиночки, покинувшего стаю и вышедшего на охоту.
— Я у Каббина в долгу. И просто дам ему знать, что хочу расплатиться.
— Каковы его шансы?
— Без нашей помощи?
— Начни с этого.
— Четыре к шести.
— А с ней?
— Примерно равные, но с перевесом на его стороне.
Старик поднялся.
— Ладно, я позабочусь о деньгах, а ты — о выборах.
— Хорошо.
— Теперь насчет этого Хэнкса.
— А что насчет него?
— Какая у него болячка?
— Я не уверен…
Старик остановил его нетерпеливым взмахом руки. Все-таки Пенри простоват, подумал он.
— Каббин пьяница. А что в этом смысле можно сказать о Хэнксе?
— Понятно. Практически ничего, за исключением разве что одного.
— Конкретнее.
— Говорят, что он немного шизонутый, — вновь улыбнулся Пенри, но старик этой улыбки не увидел, потому что уже шел к холодильнику.
В тот же сентябрьский день, в пяти кварталах от того места, где совещались Пенри и Кенсингтон, в другом отеле, пониже классом, на углу Четырнадцатой улицы и Кей-стрит, у Сэмюэля Морза Хэнкса случился припадок.
И теперь он лежал на полу, лицом вниз, колотя кулаками по ковру и выкрикивая что-то нечленораздельное. Слюна пенилась у него на губах, стекая по подбородку. Четверо мужчин, сидевших за столом, наблюдали за ним разве что с интересом, не выказывая и тени озабоченности.
Кровать и комод обычного номера отеля заменили длинный стол, похоже, взятый где-то напрокат, диванчик, восемь или девять складных металлических стульев, два телефона, один напрямую связанный с городской сетью, и металлический сейф с ящиками, запирающимися не только на наборный встроенный замок, но и навесной.
Номер этот, как и еще одиннадцать на третьем этаже отеля, арендовало «Объединение ради прогресса», превратив их в штаб-квартиру предвыборной кампании человека, который сейчас бился в истерике на полу.
Наконец один из четверых мужчин затушил окурок, поднялся и подошел к Сэмми Хэнксу. Уперся носком ботинка в его плечо.
— Достаточно, Сэмми. Повеселился, и будя.
Крики прекратились.
— Ради Бога, встань и пойди умойся, — продолжил мужчина. — У тебя вся физиономия в слюнях.
Сэмми Хэнкс сел, икнул, встал. Слюна блестела на его выступающем вперед подбородке. Он злобно глянул на всех четверых, трех белых и черного.
— Вы же знаете, какие вы мерзавцы?
Негр, который в отличие от белых не поленился встать и подойти к визжащему на полу Хэнксу, лениво улыбнулся.
— Кто мы, Сэмми?
— Очень уж вы жалостливые, вот кто, — и, прежде чем кто-то из четверки успел ответить, метнулся в ванную, с треском захлопнув за собой дверь.
Четверо мужчин переглянулись. Тот, кто подходил к Хэнксу, вновь сел за стол, закурил.
Посторонний наблюдатель отметил бы в этой четверке много общего. Все одного возраста, от тридцати пяти до сорока пяти лет, одного роста, за шесть футов, с избытком веса, хитрыми глазками на грубых лицах. Особенно в этом не повезло негру. Его лицо Создатель торопливо вырубил из какого-то черного, пористого камня.
Жалости в их взглядах не чувствовалось, а вот сомнение присутствовало. Словно они поставили не на ту лошадь, а что-либо изменить уже не могли. Все они входили в руководство профсоюза, инициатива проведения дворцового переворота исходила от них, и, проиграв, они лишались высокооплачиваемой работы. И сейчас они ничего не говорили друг другу лишь потому, что все было сказано раньше, когда они решили поставить на кон свою работу и карьеру, прекрасно зная о припадках Сэмми Хэнкса и его сменах настроения: в течение пятнадцати минут с вершин веселья он мог рухнуть в пучину отчаяния, а потом подняться обратно.
Негр суммировал их мысли шесть месяцев тому назад, когда они только обсуждали кандидатуру Сэмми Хэнкса.
— Да, у него маниакально-депрессивный психоз, но это наш человек, а если кто-то может побить Каббина, так это он.
После этого что еще могли они сказать друг другу, хотя каждый из них, оставаясь наедине с собственными мыслями, не мог не задаться вопросом, а стоило ли идти на такой риск, ставя под удар работу с годовым жалованьем в тридцать тысяч долларов, которое обеспечивало дом с бассейном, дорогие костюмы, яхту, автомобили и все остальное.
Четверо мужчин не только выглядели, но и думали одинаково, а потому убеждали себя в правильности выбранного пути одними и теми же доводами. Если уж на то пошло, ты всегда сможешь найти другой дом, другую яхту, другой автомобиль и даже другую жену. Но, раз с образованием у тебя прокол, рассчитывать ты можешь только на природный ум. Тебя гложет честолюбие, и ты должен понимать, что тебя приглашают в высшую лигу, а если ты не примешь этого приглашения, то второго можно и не получить.
Пока четверо мужчин сидели в номере отеля и смотрели в стол, потолок, куда угодно, только не друг на друга, Сэмми Хэнкс держал конец полотенца под струей холодной воды. Потом он использовал мокрый конец, чтобы смыть слюну, а сухим вытер лицо. Посмотрелся в зеркало, и в голову пришла мысль, которая посещала его в такие моменты с той поры, как ему исполнилось шесть или семь лет: «Ты самый уродливый человек на Земле».
