Он прикурил без спички сигарету, сбросил глазами на пол сигаретную пачку, ещё какую-то подобную же чепуху продемонстрировал. И все стало понятно. И отработали они с Валькой несколько легенд и несколько вариантов поведения. В итоге выбрали самый лучший, при котором Бурцев получался полностью отмазан, при котором ничего, ну абсолютно ничего ему не грозило. И Валька был готов защищать интересы всех экстрасенсов мира, отстаивать их права в прессе и с трибуны съезда, обличать и клеймить нещадно произвол спецслужб и т. д. и т. п. Особенно после того, как они выпили уже не чаю, а бутылку «Варцихе». А они её выпили на двоих, потому что Давид настаивал, у меня, говорил, сегодня особый день, и ты, говорил, Валька, просто не имеешь права со мной не выпить. И когда доцедили с донышка последние капли, Давид вынул пачку в десять тысяч, положил на стол и сказал:
— Это тебе.
— С ума сошел? Зачем мне такие деньги? За что?
— За все. Ты меня от смерти спас.
— За это не платят.
Давида уже слегка развезло, жара и нервотрепка делали свое дело, но он помолчал и все-таки понял: Валька прав.
— Извини, — сказал Давид. — Считай, что я просто оставляю их тебе на хранение. Мне сейчас придется скрываться, по кустам бегать, я же их просто потеряю или украдут у меня.
Бурцев согласился, понял и деньги убрал.
А ведь на самом деле у Давида, кроме Вальки, никого не осталось. Он бы ему и квартиру оставил. Но ведь по нашим законам — невозможно. Машину — оставляет, но и из этого вряд ли что хорошее получится. Так хоть деньги…
— Спасибо, Вальк. — Он стал прощаться. — За все спасибо, правда. И не поминай лихом. А я как выплыву из подполья, сразу тебе позвоню, честное слово. Прощай, Валька!
* * *
И он пошел пешком в сторону Чистых Прудов. Через Электрозаводский мост, по Бакунинской, Спартаковской, по Карла Маркса, через Садовую, зачем-то мимо Маринкиного дома, переулками, по улице Обуха и на Покровский бульвар… Пешком это было далеко, ох как далеко! А троллейбусы уже не ходили, и метро, конечно, не работало, да и какое метро, там же полно милиции. И таксомоторов он боялся: остановишь машину, а в ней шестеро головорезов — к черту, к черту! До утра ещё далеко, Особый день кончается с рассветом, он должен дойти до конторы, обязательно должен. Почему до конторы? Да потому, что там его не ждут, не могут ждать, в такое-то время. Ведь по канонам любых спецслужб, это же полный бред — возвращаться туда, откуда все и началось…
* * *
Он шел и шел через всю Москву, пустую и страшную, как после войны или эпидемии. Где же люди, где? Куда подевались машины? Может, он просто спит? Спит на ходу?
А вода падала с неба и высыхала. Снова падала и снова высыхала…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАУШЕН — КЕНИГСБЕРГ МЕТРОПОЛИЯ, XXI ВЕК
Область, где сразу достигается полное понимание всех вещей, называется, согласно Будде, пара-мартхой, или абсолютной истиной, и истина эта не может быть выражена в словах.
НагарАжуна (I век до н э)
Мадхьямики говорят, что мы спим, даже когда мы бодрствуем.
Радхакришнан (XX век)
Группе Хомича хватило минуты, чтобы покрыть расстояние в пару сотен метров, вышибить все двери, занять комнату Изольды и взять под прицел хозяйку и странного гостя на дереве. Правда, Симон насчитал только шесть человек, седьмой держал его на мушке снизу, из сада, а где были ещё пятеро — одному Богу известно, может, их уже нигде не было — отработали свое ребята.
А вот шестеро в ярко освещенной комнате второго этажа стояли теперь, как статуи в раушенских скверах, и Изольда стояла напротив них, уже успевшая накинуть халат на свое забрызганное кровью тело, а на тело шатенки — вмиг промокшую простыню, причем накинула так, что голова из-под простыни выглядывала, словно у спящей, вот только глаза были открыты, а чуть пониже виска…
Почему он бросил свой пистолет после третьего выстрела? Зачем подавал условный сигнал? Или это вышло случайно? Почему не слез с дерева сразу? Почему теперь этот идиот в центре комнаты, стоящий в позе курсанта на учебных стрельбах, целится прямо ему в лоб? Почему совсем не страшно и вообще на все наплевать? А впрочем, какое это имеет значение?
Симон обернулся на шорох в кустах и увидал восьмого из группы Хомича. Да, он определенно был из группы: униформа, оружие, небрежно брошенная команда «отставить» тому седьмому, нацеленному.
Симон до сих пор видел седьмого боковым зрением, а теперь, глядя в упор, трудно было не отметить, как тот беспрекословно подчинился и опустил ствол.
— Меня зовут Тристан, — тихо проговорил восьмой и поднял глаза.
Да, конечно, этот тоже из группы Хомича, вот только с глазами у него как-то не все в порядке — они наполнены глубоким красным свечением, как у сиамского кота в темноте или как на цветных фото, сделанных со вспышкой в те времена, когда с этим ещё не умели бороться.
И вдруг Симон узнал подошедшего. Он видел его меньше двух суток назад, утром. Точнее, он видел эту голову, лежавшую тогда отдельно в лифте.
А глаза человека, назвавшегося Тристаном, не просто струились красным свечением — глаза разгорались…
* * *
Симон разлепил закоченевшие на перекладинах стремянки пальцы и, падая во мрак, понял, что теперь он будет жить вечно. Или он понял это раньше?
Очень хотелось, чтобы в этот момент кто-нибудь выстрелил в него. А если не выстрелит, его вполне бы устроило упасть на землю вниз головой и сломать шею. Уж очень хотелось узнать, как это: умереть, чтобы снова жить. Не позволили. Мерзавцы! Так нечестно. Ведь он для них убил эту Шарон с каштановыми локонами, а на него пули пожалели. Или чего они там жалеют на своих запредельных уровнях?
Шарон, шатенку, в Раушене, с шиком
Шмальнул шутя под шум пушистых шин.
Шарон кричала страшным громким криком.
Мир, сжавшись в точку, стал опять большим.
Мерзавцы!.. Ночью. Сдал на «пять». Пляши.
О чем это он? Кто и кому посвящает эти пять строк? Посвящает… Это что, и есть Посвящение?
* * *
Их только трое в комнате. Изольда шагает навстречу Тристану, шагает в его объятия, халат распахивается, халат падает за спину, и так они стоят молча и недвижно, и Симон стоит рядом, и в ушах стоит звон, и мир стоит на пороге взрыва, и что-то надо делать, а Симон почему-то приподнимается на цыпочках, ему очень важно посмотреть сверху на этих двоих… (Среди Посвященных одно время было модно просверливать себе дырочку в темени — делалась натуральная трепанация черепа с целью вновь открыть заросший в детстве родничок для прямого и полноценного контакта мозга с космосом)…как будто эти дырочки можно разглядеть, они же кожей затянуты… Но он разглядел: не было дырочек. Вот и славно. Он любит их обоих. Любовь — великое чувство. А страсть? Страсть он убил, стреляя в Шарон. Неужели?
— Ее действительно звали Шарон?
— Ее действительно зовут Шарон, — отвечает Изольда.
— А тебя действительно зовут Тристан?
— Да нет, конечно, — смеется Тристан, — в прошлой жизни меня звали Давидом, а в этой… пусть каждый зовет меня так, как ему нравится.
— А я — то думал, что Тристан — это я, — шепчет Симон.
— Так и есть, Сим-Сим! Я люблю тебя! — Изольда обвивает его шею руками, прижимается всем телом.
Она совершенно обнажена, сброшенный с плеч халат лежит чуть позади под ногами, а Тристан, то Сеть Давид, конечно, стоит рядом и тянется, тянется вверх, привстав на цыпочки.
Смена караула — торжественно, помпезно.
Смена лидера — сурово, по-спортивному.
Смена партнера — пошлятина, бытовуха…
А на самом деле? На самом деле они все трое вдруг стали легкими-легкими и поднялись в воздух.
* * *
— А что делают с телами Посвященных после того, как души покидают их?
— Ничего особенного. Хоронят, как обычных людей. Шарон похороним мы. У неё не было родственников в этом историческом периоде. У неё здесь никого не было. Даже ваша жандармерия не станет её искать. Пошли.
Они вдвоем отнесли на первый этаж завернутое в простыню тело и вышли через заднюю дверь в прохладную темноту сада. Под сосной, рядом с прислоненной лестницей, стояли две лопаты. Симон мучительно вспоминал, были они здесь, когда он только ещё лез наверх, или нет. Вспоминал, вспоминал и не вспомнил.
— Пошли, — ещё раз сказал Давид. Они начали копать.
— Мы что же, похороним ее… — Симон замялся, — вместе с этим…
— Нет, я выдернул его. И они продолжили работу.
— А где все остальные? — вдруг встрепенулся Симон.
— Ты приказал им отправляться в Кенигсберг в распоряжение Котова и Хачикяна.
Чего-то подобного он и ожидал. Ведь не только не удавалось вспомнить некоторые слова, мысли, действия — после трех выстрелов в окно из памяти выпали целые куски событий. Даже не так — мир вообще рассыпался на осколки, которые Симон теперь собирал, но они не совпадали или совпадали, но плохо, как могут совпадать похожие фрагменты разных миров.
