Чего-то подобного он и ожидал. Ведь не только не удавалось вспомнить некоторые слова, мысли, действия — после трех выстрелов в окно из памяти выпали целые куски событий. Даже не так — мир вообще рассыпался на осколки, которые Симон теперь собирал, но они не совпадали или совпадали, но плохо, как могут совпадать похожие фрагменты разных миров.
* * *
Похожие фрагменты разных миров. Какой из них раньше, а какой позже — спрашивать бессмысленно. Как приклеишь — так и будет.
* * *
Вот они сидят втроем, Изольда одета (юбка, кофточка, изящные туфли) и пьют чай из огромных пиал. Тело Шарон ещё тут, на полу, поверх простыни намотано покрывало, а жуткий, черный, мокрый «двухконечник» поблескивает среди окровавленного смятого белья, как только что рожденный мертвый уродец. У дверей маячит Хомич, но Симон кивает ему, и капитан уходит.
— Ну и что в городе? — интересуется Изольда, прихлебывая горячий чай.
— Да, действительно, — оживляется Симон. — Тоже хотел спросить: я много народу положил?
— Да практически никого, — Давид решил начать с последнего вопроса. — Ты стрелял в Посвященных, а Посвященных хоронят тихо, без почестей и оркестров, без протоколов и сообщений в газетах. А в городе уже совсем спокойно. Вообще-то сейчас время всеобщего сна.
Симон не понимает, заложена ли двусмысленность в последнюю фразу, но спрашивает о другом:
— А Ланселот?
— Ланселота увезли свои.
— На красном «опеле»?
— Да.
— Это были бандиты или разведчики?
— Не знаю.
— ?!!
— Действительно не знаю. Я не Бог, которого нет, я просто Номер Два. Но Ланселот остался жив. И за парня с девушкой можешь не беспокоиться. Они не случайно оказались рядом, потому что тоже были из наших.
— Все, — говорит Симон, — сейчас я слечу с нарезки.
— Дейв, — улыбается Изольда, — а как ты думаешь, что произойдет, если один из трех Орлов действительно помутится рассудком?
— Никак не думаю. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Симон ни с того ни с сего роняет пиалу. Пиала — вдребезги, волны горячего чая сметают все на своем пути, Изольда, визжа, подпрыгивает. Давид хохочет.
Занавес.
* * *
«А я — Номер Три?»
«Ну конечно, ты — Номер Три».
Они сидят друг напротив друга и разговаривают молча — глазами. Они сидят втроем голые, все в позе «лотоса». Никогда Симон не умел сидеть в этой позе, но сегодня возможно все. Тем более что это уже не сегодня и не здесь. Солнце лупит через стекло, дом другой, постель другая, очень чистая, за окнами башни, купола какие-то, и они втроем, все вместе, только что занимались любовью. Было очень здорово.
«Я — Номер Три?»
«Ну конечно, ты — Номер Три».
«Что это значит?»
«Ты — один из Орлов. Знаешь древнюю горскую поговорку? Только воробьи сбиваются в стаи — орлы летают поодиночке».
«Воробьи? А Потер Шпатц тоже был воробьем?»
«Почему был? У нас не говорят был. Шпатц, он и есть шпатц, то есть воробей. Они все — воробьи, даже Владыка Урус. Среди Нового Поколения Посвященных только трое таких, как мы, только трое, кому назначен Путь Орла».
«Путь Орла? Иглроуд?»
«Да, почему-то по-английски они назвали его именно так».
«Кто они?»
«Древние. Те, кто написал Канонические Тексты. Среди них тоже были Орлы. Но вот те уже именно были. Потому что они — Ушедшее Поколение Посвященных. Ушедшие теперь уже не здесь».
«Не понимаю».
«А я и не надеялся, что ты поймешь. Этого никто не понимает».
«А Владыка Шагор?»
«Что Владыка Шагор? Он понимает больше, чем можно себе представить. Видишь ли, когда-то давно не существовало двух конфессий. Но потом Владыка Шагор, Великий Левиафан, Демиург Мрака объявил, что послан был в мир Черными Рыбами Глубин…»
«Бред собачий! А нас отправили в мир Белые Птицы Высот. Я правильно запомнил? Здорово! Белые воробьи, белые марабу, белые голуби мира, белые вороны, наконец. А я, стало быть, белый орел…»
Симону вспоминается старая-старая, виденная в юности реклама так называемой американской водки сомнительного польско-украинского производства: «Ты кто?» «Й-я? Я — б-белый ор-рел!» Произнеся эти слова, пьяный мужик в балетной пачке терял равновесие и падал на сцену. Симон тоже падает. Падает с кровати, не расплетая ног. И снова делается темно.
* * *
— А вот теперь я хочу выпить!
— Теперь — можно. Анюта, налей ему водки. Ты только глянь, как у него руки трясутся!
— Это от лопаты, я ведь не каждый день копаю могилы, — виновато оправдывается Симон.
Разговор происходит над телом Шарон, ещё даже не завернутым, а лишь едва прикрытым простыней, но Давид все понимает и с усмешкой говорит, не обращая внимания на бессмысленно мотающихся туда-сюда головорезов Хомича:
— Ладно заливать-то — «от лопаты»! Ты же просто алкоголик.
— При чем здесь алкоголик, при чем здесь лопата? — вступается Анюта, то бишь Изольда, ему пока ещё привычнее звать её так. — Он же человека убил.
— И от умертвия руки дрожат? — чуть не хохочет Давид. — У кого? У этого профессионального киллера?!
— Сам ты киллер, — обижается Симон.
— А-а! Все вы для меня на одно лицо: бандиты, охранка, военные. Одно слово — людоеды.
И он небрежным жестом обводит собравшихся в комнате. Остановившись на Изольде, рука его замирает на миг, потом опускается, и Давид повторяет:
— Анюта, плесни ему водки. И мне тоже.
Водка была плохая, и это было хорошо. Хотелось почему-то именно такой — жесткой, гнусной, дерущей горло, с противным привкусом. Это был даже не «Белый орел». Гораздо хуже. И уже совершенно не удивило — конечно, так и должно было случиться в этом наоборотном мире! — что в голове мгновенно прояснело, как будто не водки выпил, а хэда с похмелья.
Симон зажмурился от жгучей гадости, а когда открыл глаза, оказался опять (опять ли?) в залитом солнечными лучами фешенебельном номере отеля. Ну да, том самом, где они занимались любовью втроем, когда осколки воспоминаний ещё так плохо стыковались. Теперь мир склеился вполне. Вполне ли?
Грай подошел к окну и выглянул на улицу. Ага, Метрополия, гостиница «Балчуг», а вон и древний Московский Кремль: сладкие красно-коричневые, как коврижка, стены, орлы на башнях леденцовыми петушками, сахарно-конфетная россыпь соборов, Иван Великий — кофейник без носика с золотой крышечкой, и плывет из-за реки с детства памятный чарующий запах — кондитерский дурман «Красного Октября». Это любимое народом название не поменяли не только в девяносто первом, но и в две тысячи шестом.
Симон вспомнил: привезли их из аэропорта на лучшем автомобиле из гаражей Его Величества — на уникальном двенадцатиметровом сверхскоростном «Росиче-императоре особом». Что было до аэропорта, Симон забыл напрочь, да только теперь это не беспокоило. Все было нормально. Ну выпили водки, ну не очень хорошей водки, ну развезло с устатку и не емши — где-то в дороге заснул. Обычное дело.
Снова оглянулся на разобранную постель и ещё вспомнил: они не просто занимались здесь любовью. Был разговор. Про Иглроуд. И не только. Еще немного раньше очень серьезный разговор произошел. Да, да, именно раньше. Или все-таки позже?
Беда была в том, что он никак, никак не мог вспомнить, какое же теперь число и какой день недели.
Ну вот что, ребята, — сказал Симон, — давайте мы сейчас поиграем в старую добрую игру под названием «Вопросы здесь задаю я». Ладно? Уважьте старого брюзгливого жандарма.
— Хорошо, — согласился Давид, — только скажи, ты не знаешь случайно, какому идиоту пришло в голову называть уголовную полицию жандармерией, а госбезопасность — полицией? В России спокон веку было наоборот.
— Ну вот, — обиделся Симон. — Ты с самого начала нарушаешь правила игры. Вопросы-то здесь задаю я.
— Ну извини, пожалуйста.
— Извини его, Сим-Сим, он не нарочно, — улыбнулась Анна. — Так кто же все-таки обозвал вас жандармами?
— За абсолютную точность не поручусь, но, кажется, впервые предложение такое внес бывший тогда депутатом парламента Борис Шумахер.
— Здорово! На него похоже, — прокомментировала Анна.
А Давид засмеялся:
— Правильно говорили черносотенцы: нельзя евреев до управления Россией допускать!
— Фи, гусар! Как вам не стыдно?! — всплеснула руками Анна.
— Стыдно. Зато как приятно почувствовать себя националистом в этом новом прекрасном мире! Надеюсь, ты уже поняла, что именно благодаря Шумахеру здесь перестали понимать, что такое национальность, и все люди мира, сливаясь в экстазе, образовали две новые общности (по примеру ранее известной) — великий российский народ и великий британский народ.
— Постой, постой! — вскинулся Симон. — О чем ты говоришь? В каком это смысле благодаря Шумахеру?
