— Стоп, стоп, стоп! — перебил Симон. — Про всяких рыб и птиц я уже давно слышу. Все это страшно красиво, но слишком далеко от жизни. Если мы начнем все наперебой цитировать Канонические Тексты, дело кончится чтением стихов. А я прошу не забывать — игра это или не игра — вы все на допросе в полиции.
— Слушайте, — заворчал Шумахер, — право слово, такого чудака среди Посвященных я ещё не встречал ни разу. Причем заметьте, Симон, до Посвящения вы были совсем другим, вы отлично понимали нас.
— А вы-то откуда знаете, каким я был до Посвящения? — недоверчиво поинтересовался Симон.
— От Владыки Уруса, милейший.
— Пардон, — не понял Симон, — но ведь Владыка все время здесь, а вы — только что оттуда.
— Ах, молодой человек! Вот мы сейчас с вами общаемся словами и через воздух. Правильно? А Владыки точно так же общаются мыслями через Космос.
— Допустим, — принял объяснение Симон. — Но вы-то разве Владыка?
— Я — нет, но я очень мощный экстрасенс. Это отдельная тема для беседы. А вы, кажется, хотели разобраться с убийствами.
— Да уж где нам разобраться с убийствами! — пробормотал Давид. — Если человек отказывается слушать про то, кто такие Черные Рыбы Глубин, требуя упрощения терминов, допрос надо прекращать и открывать ликбез. Что ты заканчивал, штабс-капитан Грай?
— Заканчивал я Московскую, ныне Императорскую Военно-полицейскую Академию, — отчеканил Симон в запальчивости, — и между прочим, марксизмом-ленинизмом меня там не пичкали, как некоторых, так что с общим образованием и эрудицией. У штабс-капитана Грая все в порядке. Но и от ликбеза я не откажусь, только, пожалуйста, параллельно с допросом — у нас времени мало. И не надо пугать меня сложностью вашей философии. Кажется, Эйнштейн говорил, что грош цена научной теории, которую нельзя в доступных словах изложить какому-нибудь простаку.
— Симон прав, — неожиданно поддержала его Изольда. — Вы, мужики, любите все усложнять: рыбы, птицы, уровни бытия, транс-цен-ден-тальность… А дело-то выеденного яйца не стоит, если внимательно посмотреть. Зря я Тристану слово передала. У меня и покороче, и попроще получится. А если что не так — поправите.
Возражений ни у кого не было. И Изольда начала:
— Ну, в общем, так. Жили-были Посвященные, и все у них было хорошо. Это такой ликбез для начала. В этом мире, ну то есть на нашей Земле, одни из них ходили и проповедовали, другие просто жили тихо и незаметно. А в мирах иных пытались они решать судьбу этого мира. Спорили и даже воевали, потому что одни рвались всегда вперед и вверх и называли себя Белыми Птицами, а другие призывали к покою, порядку, неизменности и стремились от века только вглубь, в глубь себя. Они назывались Черными Рыбами. Да, иногда и те и другие нарушали Высший Закон и возвращались на Землю. Белые — чтобы создавать все новые и новые религии. Черные — чтобы скупать людские души и мешать движению человечества вперед. И так было всегда. Но в целом Вселенная находилась в равновесии.
«И это называется покороче и попроще? — думал Симон. — Я ведь, кажется, спрашивал об убийствах. Достойный ответ. „Этот стон у них песней зовется“. Перебить? Прервать? Прекратить?»
Нет. Ведь говорила Изольда. А он любил её. И хотел слушать.
— Потом наступил двадцатый век, — рассказывала она, — и равновесие нарушилось. Никто не знает точно, почему. Одни говорят: информационный бум. Другие считают: переполнилась чаша ненависти. Третьи ищут причину в массовом безверии. Ну и флаг им в руки, как говорится. Пусть ищут. Лично мне главное понятно: Посвященных сделалось несуразно много. Когда же чего-то или кого-то очень много, обязательно начинаются качественные изменения. Диалектика. Строго по Гегелю.
В общем, стали появляться не совсем правильные Посвященные. Или совсем неправильные. Такие, как я. Это уже потом, на небесах, какой-то Владыка сообщил мне, что я — то и есть, оказывается, Номер Один — самое первое и главное исключение из всех правил. А тогда…
Мне было четырнадцать лет, и я стала Посвященной без участия других. Никто мне ничего не рассказывал и не показывал. Вышла однажды ночью из дома, посмотрела на небо и в один миг все поняла. Я — бессмертна. Я не такая, как другие. Для меня не существует никаких законов. Только собственная воля и собственные чувства. И мне — можно все. Я не очень удивилась. Я ведь и так была не слишком такая, как другие, и мне безо всяких космических чудес дозволялось все. Ну а бессмертие… что бессмертие! В него же все дети верят, а я и была ещё почти ребенком.
Значит, ничего не произошло? Да нет, ещё как произошло! Иначе я не вспоминала бы на протяжении всех своих жизней тот краткий миг под черным небом Барвихи. В меня вошло Знание. Не бзик, не фантазия, не бред, не сон — Истинное Знание. Откуда оно взялось? Ниоткуда! От верблюда. От фонаря. От звезды. Я смеялась, когда придумала эту формулировку. Я стала Посвященной — вот главное, и этого ответа было вполне достаточно. Откуда пришло само слово «Посвященная»? Да все оттуда же.
Я постигала мудрость древних. Во сне я запоминала диктуемые мне из космоса священные строки Законов, но днем жила как все, как если бы ничего не случилось. Фактически я соблюдала все девять заповедей, невольно, естественно, не думая о них. Вот с десятью Христовыми было у меня похуже. На них я поплевывала, как на советы взрослых и законы страны Советов. Я могла это себе позволить. И позволяла. Что мы творили на наших дачах — лучше не вспоминать.
Женщиной я стала в четырнадцать. Бисексуалкой — в пятнадцать. Садисткой — в восемнадцать, а в девятнадцать — убийцей. В пьяном угаре зарезала очередного слишком наглого и противного партнера. После такого обычно остается два варианта: тюрьма или монастырь. Но тюрьма мне не грозила как дочке Неверова, а монастырь… Для Посвященных этот путь исключен. Дорога ведет сразу на небо, а туда ещё не хотелось, даже с поправкой на возможное возвращение.
Узнала я и про Особые дни. Я ждала этих дней, я ждала встреч с такими, как я, но почему-то они меня не чувствовали, а я не чувствовала их, мы не находили друг друга, особый день все не наступал, не наступал, а умирать не хотелось, не хотелось… Вот почему к двадцати трем я стала законченной алкоголичкой, к двадцати пяти — наркоманкой. Я кололась зверски, и это не могло продолжаться долго.
Когда появился Давид, я ещё только-только села на иглу. Я ещё была ого-го какая здоровенькая! Впрочем, на самом деле ведь это было совсем не важно. Там, в розово-бордовой комнате, среди золота канделябров, под хрустальной люстрой, общались не мы, а наши астральные тела, наши alter ego или как их там ещё называют все эти высоколобые умники. Ведь оба мы были пьяные в умят, а там, наверху, это все ушло, осталась только любовь, Великая Неземная Любовь, потому что мы действительно нашли друг друга, нашли, как было предначертано кем-то, может быть, тем самым Богом, которого нет. И я сделала его Посвященным. Только его одного. Знаете, бывают женщины, которые испытывают оргазм по двадцать раз за ночь, а бывают наоборот — не всякий раз и не со всяким партнером приходит, но зато уж если испытывают, то такой!.. Я отношусь именно ко второй категории. И если эту земную жизнь считать ночью любви, то я как Посвященная могла «кончить» в ней только один раз. Это Посвящение, этот оргазм состоялся. Я узнала, что такое любовь.
Дальше жить было явно незачем. Но я жила. Только наркотики держали меня в этом мире. А Давид, дурачок, позвонил. Если б он знал тогда, как я любила его, как рвалась к нему, и когда мне было плохо без «лекарства», и даже когда было хорошо под кайфом, и в постели с другими. Но я не имела права встречаться с ним в этой жизни! Я это слишком хорошо понимала: он молод, он должен очень многое сделать, может быть, стать Владыкой, а может, перевернуть вверх дном всю эту проклятую страну, весь этот мир. В нем ощущалась огромная сила, и я не имела права мешать. Но и любовь ко мне была в нем удивительно сильной, я чувствовала её на расстоянии и, может, поэтому вкатывала себе все большие и большие дозы. А мамочка с папочкой — идиоты, светлая память! — пытались меня лечить. Даже возили во Францию, в знаменитую клинику Шарап-тон, где, казалось, ещё витал дух Владимира Высоцкого. Но излечиваются обычные люди — такие, как Высоцкий, не лечатся. И такие, как я, — тоже.
Четырех мучительных лет мне хватило, чтобы однажды зимой прыгнуть в окошко из московской квартиры. Был Особый день, я это чувствовала и боялась, что любимый придет. Ведь он сумасшедший: захотел бы, точно нашел меня. Был мороз, казалось, лютый мороз — в ночнушке перед открытым настежь окном, и была жуткая, чудовищная, запредельная ломка — Мавр, козел, педрила, обещал достать «лекарство» и третий день, гадина, не мог принести…
А в полете было здорово: не страшно и не холодно. До того здорово, что даже подумалось: не ради ли таких мгновений и живут люди на свете? Вот оно — нарушение седьмой заповеди! «Не люби смерть, ибо сладость её мимолетна…» Не нами сказано.
