Кронго помнит ощущение всесильности, уверенности, когда он выезжал с Гугеноткой из конюшни и, чуть подобрав вожжи, пускал ее на круг, где уже ехали шагом, тротом или рысью около трех десятков лошадей. Кронго отлично чувствовал Гугенотку, и она прекрасно слушалась его и, как ему казалось, в конце концов уже отлично знала, почему ее не пускают на контрольных размашках в полную силу. Так, будто понимала, что они хотят скрыть ее настоящую резвость. Ход у Гугенотки был легкий, ровный, пружинный, задние ноги Шли чуть вразброс, в их движениях даже на слабом троте угадывалась стальная скрытая сила. Прислушиваясь к ровному, как метроном, стуку ее копыт, вдыхая запах ее тела — запах хорошо вымытой молодой здоровой лошади, — Кронго старался отвечать на ее понимание тем же: посылы делал только голосом, принимал на вожжи как можно ровней, свободней и мягче, при первой возможности сдавал вожжи. Он старался не обращать внимания на то, что происходило рядом, на дорожке, на двигающихся мимо, отстающих или обгоняющих его лошадей, на мелькавшие лица знакомых наездников. Иногда, по появившимся у бровки фоторепортерам и по двум-трем охранникам, садящимся обычно на скамейке у выезда на круг, он угадывал, что на дорожку выехал Генерал. «Великий наездник современности» работал только с двумя лошадьми — Корветом и Исмаилитом, объехавшими в последнем дерби двух американцев, в том числе — знаменитую Петицию. Генерала на дорожке можно было легко узнать по посадке — Тасма сидел в качалке сгорбившись, по-птичьи подавшись вперед над упершимися в передок ногами. Конечно, главным соперником Гугенотки мог быть только Корвет, и было ясно, что на Приз Генерал заявит именно Корвета.
Корвет был мощным рыжим исполином с высокими ногами и длинным, за счет большого крупа, корпусом. Выезжен жеребец был прекрасно и так же прекрасно сложен, — но он удивлял не конституцией, не этим несколько картинно выраженным строением фаворита, не идеальным порядком. Потрясал его ход — ровный, безостановочный и всегда с огромным запасом. Казалось — резвость Корвета, машинная бесстрастность его хода безграничны, все зависит только от посыла.
Но если Генерал и был в чем-то силен — то именно в посыле.
Первая ласточка появилась в начале сезона, задолго до розыгрыша Приза. Они с отцом сидели в жокейской, заполняя недельный график, когда заглянул старший конюх Диомель:
— Шеф, там Зиго вас спрашивает. Пустить?
Зиго был профессиональным «жучком», из тех, кто живет за счет игры. Из тех, кто постоянно ошивается около конюшен, вынюхивает все, что касается заявленных лошадей, и всегда готов — за одно только посвящение — участвовать в подставной игре. Конечно, Зиго был богат. По их кодексу Зиго был обыкновенным подонком — из тех, кого отец, неподкупный Принц Дюбуа, особенно ненавидел.
— Слушай, Диомель, ты что — не видишь?
— Шеф, я бы не обращался, но…
— Гони в шею.
— Хорошо, — Диомель сплюнул. — Но он говорит — важное дело.
— Ладно, черт с ним. Только — сам понимаешь.
— Конечно, шеф.
Это означало: впуская, надо закрыть все денники и провести Зиго по боковому проходу.
Зиго вошел — сорокалетний блондин небольшого роста, одетый с иголочки, плотный, узколицый, голубоглазый, с профессиональным выражением лица. Это было выражение неподкупной честности, которое Зиго каким-то образом носил постоянно, как маску. Когда Зиго вошел в жокейскую, первым, на что обратил внимание Кронго, было однообразно, непрерывно повторяющееся движение его шеи — он дергал ею вверх и вперед.
— Здравствуйте, — движение шеи вверх и вперед. — Здравствуйте, мсье Дюбуа, — вверх и вперед. — Привет, Морис.
Казалось, ворот идеально отглаженной рубашки мешает Зиго — и именно поэтому он сейчас так часто дергает шеей. Шея будто хотела освободиться от рубашки.
— Добрый день, — отец прищурил глаза и оскалился; казалось, каждое слово приносит ему мучение. — Что… надо?
— Видите ли, я хотел очень серьезно поговорить, — шея Диго двинулась вверх и вперед. — У меня очень серьезный разговор.
Отец неподвижно смотрел на Зиго, и тот перестал дергать шеей. На Зиго был новейший, очень дорогой летний костюм, безукоризненно подобранные ему в тон носки и туфли. В левой руке, на среднем пальце которой красовался перстень, Зиго держал небольшую кожаную сумку, ремешок которой был обмотан вокруг запястья.
— Ну — говори.
— У меня очень серьезный разговор.
— Ты что — имеешь в виду Мориса?
— Ну… понимаете, Дюбуа…
— Он останется. У меня от него секретов нет.
— Ну, как хотите.
— Впрочем, даже если бы и были, он все равно бы остался.
— Хорошо, — Зиго оглянулся, посмотрел на стул и, решив по взгляду отца, что его никто не пригласит, сел сам. — Черт, жизнь сумасшедшая, — Зиго улыбнулся, дернув шеей. — Носишься, как ковбой, из седла в седло. Только, Дюбуа, давайте сразу — меня попросили, мне в общем все равно.
Странно — Кронго тогда почувствовал какую-то плотность воздуха, возникшую в жокейской.
— Что все равно?
Зиго освободил от ремешка запястье, положил сумку на стол и медленно открыл застежку-молнию.
— У вас нет ничего выпить?
В углу жокейской стоял бар, но отец не шевельнулся.
— Это — зачем?
— Когда передаешь такую сумму, надо выпить.
— Какую сумму? — отец привстал. — Если это деньги…
— Подождите, Дюбуа, — Зиго дернул шеей. — Вы же не знаете, какие это деньги. — Он вытащил одну за другой четыре толстые пачки. — Здесь двадцать тысяч долларов. По пять тысяч в каждой пачке.
Зиго был из окружения Генерала. То, что пачки десятидолларовых бумажек лежали сейчас на столе, могло означать только одно — Генерал что-то пронюхал и боится. Во всяком случае, если даже не пронюхал, потому что пронюхать было почти невозможно, — он что-то почувствовал.
— За что?
— Ну, так сказать, видите, Дюбуа… — Зиго несколько раз дернул шеей. Кронго показалось — Зиго сейчас покраснеет.
— Так — за что?
— Ни за что.
— Ни за что не дают. Вы что — хотите, чтобы я в каком-то заезде не поехал?
Зиго смотрел в стол, и было ясно, что эта пауза рассчитана, но одновременно — что в этом есть какая-то растерянность. Но какая?
— Я должен знать, в каком. Скажите честно.
— Нет, Дюбуа. Я же вам сказал, что деньги не мои.
— Тогда — на каких условиях?
— Ни на каких.
— Что же — просто так? Без расписки?
— Это просто подарок.
Теперь они оба понимали, что это деньги от Генерала.
— Подарок, — отец поднял и опустил одну из пачек. Если эти деньги действительно от Генерала, то еще неизвестно, что будет хуже — взять их или отказаться.
Кронго почувствовал почти ощутимую плотность того, что происходит. Он остро помнит — в горле у него тогда все пересохло. Он никогда не видел сразу такой суммы. И конечно, не видел, как от нее отказываются. Снова — вот эти слова отца, которые тот часто повторял: «Будь честным, Фис. Будь честным, а то потеряешь чувство лошади».
— Жизнь сумасшедшая, сам себе не принадлежишь. — Зиго решил уходить и незаметно протянул руку к сумке.
Но отец опередил его, взял сумку, вложил туда одну за другой четыре пачки и закрыл молнию.
— Не пойдет, — отец помедлил, потом легким движением ладони придвинул сумку к Зиго. — Подарок не берется.
Кронго хорошо помнит вот это ощущение плотности — почти болезненной плотности воздуха в жокейской. Шея Зиго пришла в непрерывное движение.
— Нет, это неважно, вы только возьмите, а остальное уже не имеет значения…
— Не берется, Зиго. Вы поняли? Не берется.
За окнами кабинета сверкал океан. Отсюда, с восемнадцатого этажа, утренняя зеленая ширь распахивалась бесконечно. Рене Геккер, за один день ставший из мелкого заводчика военным комендантом столицы, сидел в кресле и слушал Крейсса.
— Геккер, вы тут родились? — тихо спросил Крейсс.
— Да, — Геккер попытался понять, почему Крейсс говорит так тихо. В руках Крейсса разведка, а это значит — истинная власть. Но он, Геккер, должен как-то поставить себя перед этим тихим человечком. — Они будут окружать нас непониманием и тем, что непонятно европейцу, — Геккер с облегчением вздохнул, подобрав нужные слова. — Не злобой, Крейсс, нет. Они просто не будут считать вас живым существом. Они будут бросать бомбы в автобусы, в детей и женщин, и убегать. Они будут покушаться на вашу жизнь. И на мою тоже. И будут делать это с ожесточением, бесконечно.
— А белые? — спросил Крейсс.
— Крейсс, честно говоря, я знаю и эту столицу, и этот народ. — Геккер, тучный, с большими залысинами и гладко прилизанными седыми волосами, подошел к окну. — Белых здесь мало, около десяти процентов. Главное, чтобы все утихомирилось и вошло в колею. Поверьте мне. Нам нужен нормальный город.
