— Кажется, дождь кончился, — подумал Михаил Михайлович, в тот момент, когда его машина пушечным снарядом ударила в препятствие, заставив прицеп, загруженный трубами, содрогнуться со звоном и сдвинутся с места на несколько метров.
Сработали в холостую преднатяжители не пристегнутых ремней безопасности, выстрелили «подушки», мгновенно заполнив салон белыми шарами, и, будь скорость «Мерседеса» чуть ниже, хотя бы до ста километров в час, у них еще был шанс остаться в живых.
Пронзительно заскрипел сминаемый металл, фонтаном полетели стекла. Лимузин поднырнул под препятствие на три четверти корпуса, просел и замер, раздавленным жуком. Не было ни взрывов, ни пламени. Только тяжелый, плотный грохот — скрежет и тишина. Потом зашипел пар из разорванного столкновением радиатора, вырываясь из лакированного «жучиного» тела белой, прозрачной в лунном свете, струей. Из кабины «КамАЗа» выпрыгнули двое, еще двое вышли из зарослей на обочине.
Один из них, невысокий, в короткой ветровке и кроссовках, подошел к разбитому «сто сороковому» и посветил фонариком под искореженные, причудливо изогнутые назад стойки крыши. Заглянул на заднее сидение, потом на место, где было переднее, и вернулся к ожидающим его товарищам.
— Все, — сказал он, подходя. — Пи..ец. Отъездились. «КамАЗ» — оружие пролетариата. Можем ехать. Водилу повесили?
Один из двоих, вышедших из кустов, лысоватый, в джинсовом костюме, кивнул головой.
— Только дергаться перестал, перед тем, как они появились.
— Ящик? Узел правильный? Веревка? Чтобы вопросов не было, а то яйца пооткручиваю!
— Да порядок, Толя! Не гони волну! — сказал второй, болезненно худой, в черных джинсах и водолазке, — висит в лучшем виде. Точно, как самогубец! Не отличишь.
— Не били? — спросил Толя, закуривая.
— Не-а, — лениво сказал джинсовый, — а на х..я? Он такой пьяненький был, что сам в петлю лез, не соображал.
— Бутылку давай, — сказал четвертый, до сей поры не проронивший ни слова. Он, несмотря на относительно теплую погоду, был в короткой кожаной куртке, над которой белым пятном висело невыразительное, совершенно незапоминающееся лицо.
Джинсовый, аккуратно, рукой в резиновой перчатке, за донышко, передал ему недопитую «поллитровку».
— Есть пальцы, есть, — протянул он, — клади и поехали.
Бутылка полетела на сидение «КамАЗа», расплескивая по драному кожзаменителю, струю с тяжелым сивушным запахом.
Из темноты вынырнули давешние «Жигули» с мигалкой и громадный «Ниссан Патрол», с горящими габаритами.
— Минут через десять — сообщай, — сказал Толя, вышедшему из «лунохода» гаишнику в дождевике. Он был здесь явно на правах старшего, лейтенант только, что честь ему не отдал, хотя откровенное желание это сделать было написано на его лице. — Поехали, ребята!
Все четверо загрузились в урчащий двигателем «Патрол», и джип растворился в ночи, аккуратно объехав полуразвернутый прицеп грузовика. Где-то километра через полтора, они остановились и джинсовый, выйдя из машины, убрал с дороги круглый знак с надписью «объезд» и деревянный заборчик ограждения. Знак он кинул в багажник джипа, а заборчик, широко размахнувшись, зашвырнул в кусты. Огляделся вокруг, сплюнул на мокрый асфальт, и опять сел в салон автомобиля. Выплюнув белесое облачко выхлопа, угловатый «Патрол» исчез в ночи. На этот раз — окончательно.
Последние полчаса пути слились для Кости в один размытый, совершенно невнятный кусок. Он почти не помнил бешеную гонку по вечернему Хелму. Смутно — приемный покой маленькой опрятной больницы, маленького, пухлого доктора в расстегнутом халате с испуганным лицом и криво надетыми очками, каталку, рядом с которой он бежал, держа Диану за руку. Запах антисептиков. Прижавшихся к нему, плачущих детей.
Потом доктор, которого Томаш называл Тадеком — высокий, белобрысый, со шкиперской рыжеватой бородкой, выскочивший в приемный покой, он сам, лежащий на втором столе, в белой, залитой люминесцентным светом операционной. Пластиковая трубка системы, соединяющая его руку с рукой жены, полная красной густой кровью, гулкие удары сердца.
Профиль Дианы, заострившийся до неузнаваемости, зеленая ширма, отгораживающая операционное поле, лязг инструментов о кювету. Голоса — гулкие, немного нереальные, шипящий польский мат, сестра в марлевой повязке, промакивающая вспотевший лоб хирургу.
Потом время возобновило бег. Будто бы что-то щелкнуло, и смазанные контуры окружающего вдруг стали четко прорисованными, из гула родились звуки. Запахи, наоборот, утратили иррациональную четкость, стали мягче и менее выразительными.
Он лежал на столе, связанный с Дианой током крови в искусственной жиле с иглами на концах, и просил Вездесущего о том, чтобы она не ушла совсем. Так горячо, как он еще никогда никого не молил. В глубине души он понимал, что его просьбы бесполезны и, что Бог, даже если он действительно есть, не обратит внимания на его слабый голос в общем хоре голосов, просящих о спасении близких или самих себя. Но молиться не переставал — надежда и атеизм плохо уживаются вместе. Может быть потому, что надежда ничего общего с рассудком не имеет — это просто последнее пристанище для любви. А для него, в этой умирающей женщине был заключен весь мир и, вопреки разуму, он был готов отдать свою жизнь за то, чтобы она осталась жива.
А потом — все кончилось.
Он опять находился в приемном покое. Рядом сидели дети и Томаш. За стеклом загородки был виден давешний маленький доктор, и дежурная сестра в высокой шапочке бросала на них озабоченные, осторожные взгляды. Несколько раз приезжали машины «скорой», но все происходило спокойно, без суеты, без особой беготни и шума. Каталка уходила вглубь коридоров и опять наступала тишина. И дверь в больничные блоки была закрыта.
Только после полуночи к ним вышел бородатый хирург, и Краснов с невероятным облегчением не увидел того страшного выражения безысходности, печати дурной вести на его лице. Едва взглянув, он уже знал, что Диана жива. Может быть, опасность не миновала окончательно и, скорее всего, это так, но сейчас, в эту минуту, она была жива. И это было главным.
Врач присел рядом, потер ладонями, издававшими крепкий запах мыла, лицо. Веки у него были припухшими и красноватыми от напряжения и недосыпа. На зеленый хирургический костюм с россыпью коричневатых пятен, Краснов пытался не смотреть, чтобы не думать о том, что это за пятна.
— Все не так погано, — сказал он по-русски, смешно коверкая согласные, — если бы на годину позже. Я так понимаю — пани жить будет.
— Спасибо, — сказал Краснов. Дашка смотрела на него огромными от испуга глазами. — Все в порядке, доченька, дядя сказал, что с мамой все будет хорошо.
— Много потеряла крови, и я вырезал часть кишки, но это ничего. Хорошо, что у тебя та же группа. Кто-то оказывал пани помощь раньше?
— Да. Но не в больнице.
— Добже зробив, — одобрительно сказал хирург.
— Збышек, — позвал его Романовский, и что-то быстро затараторил по-польски. Они отошли на несколько шагов, и Костя не стал прислушиваться.
Он обнял Марка и Дашку за плечи и прижал их к себе. Напряжение начало отпускать, но мучительно, как больной зуб, ныло сердце. И усталость.
— До этого я никогда не знал, что это такое, — подумал Краснов. — До сегодняшнего дня, то, что я считал усталостью — были просто детские игры на свежем воздухе. И это я чувствую — здоровый мужик, а что чувствуют они — дети? Диана?
Сердце опять кольнуло.
— Надо будет попросить что-нибудь из лекарств, — решил Костя. — Только инфаркта сейчас для полного счастья и не хватало.
Томаш жестом пригласил его подойти.
— Полицию не будут предупреждать, — сказал он. — Это, конечно, противозаконно, но лишнее внимание и к тебе, и к твоей жене нам ни к чему. Слишком дорого будет стоить.
Краснов кивнул.
— Збышек говорит, что минимум дня три ее нельзя перевозить. Это плохо. И это хорошо. Потому, что за это время я сделаю ей новые документы. И ей и детям. Тебя просит срочно приехать Дитер. И я думаю, что тебе нужно это сделать.
— Она вне опасности? — спросил Костя у Збигнева.
Тот покачал головой.
— Я не вьем. Почекай до утра. Будем смотреть.
— Она в сознании?
Збышек вопросительно посмотрел на Томаша, по-видимому, не понимая вопроса. Романовский перевел.
— Нет, — сказал хирург, — она проснется утром. Очень слабая. Много крови. Анальгетики.
— Я не уеду, пока ей не станет лучше, — сказал Краснов. — А Дитеру я позвоню.
— Понимаю, — Романовский не стал возражать. — Позвони утром. Франц уже вылетел сюда. Он раздобыл санитарный самолет.
Томаш улыбнулся.
— Ты знаешь, что умеешь выбирать друзей?
— И врагов, — сказал Краснов.
— И врагов, — согласился Романовский. — Я думаю, что мужчина, который не нажил врагов до тридцати — не состоялся. Так не бывает.
