Я понял, что если он приглашает меня к себе, то никакой Горбаневской у него в квартире нет. А если и была, то я проспал ее выход.
– Ты это… – сказал я и потянул Акимова за штанину шортов. – Поставь ногу на лавку.
– Зачем?
– Ну, поставь, что тебе стоит?
– Ну, поставил… – и он действительно поставил на лавку свою левую ножищу в кроссовке «Адидас».
Я чуть пригнулся и убедился, что на подошве между выпуклыми косыми рубцами – точно такая же желтая засохшая грязь, как на коврике из мосфильмовской «Волги». После чего я достал из кармана свой айфон, нажал крохотную иконку «камера» и показал Акимову фотографию этого коврика с отпечатками его кроссовок.
Честно признаюсь: я ожидал чего угодно, но только не того, что случилось дальше. Акимов мог отнекиваться, все отрицать или сыграть в молчанку, но чтобы вот так, сразу дать мне в морду, да еще с такой силой, что я слетел со скамейки, как Полонский от удара Лебедева на телевизионной программе… Нет, этого я от моего вгиковского однокурсника и приятеля никак не ожидал. Конечно, в студенческие годы, когда мы оба жили во вгиковской общаге в городке Моссовета, я нередко лупил кулаками в его богатырскую грудь. Потому что даже среди ребят с операторского факультета, а туда берут в основном парней гренадерского роста, Акимов выглядел если не Ильей Муромцем, то Шварценеггером. И конечно, все девчонки с актерского факультета млели от одного его взгляда, он мог любую из них затащить в свою комнату, и как я теперь понимаю, именно поэтому я, встречаясь с ним в коридорах общаги, как бы шутя, но изо всех сил ревниво лупил кулаками по его богатырской груди и слушал, каким эхом отвечают стены и потолок. Я был (да и есть) старше и ниже Сереги на голову и вдвое у́же в плечах, и это давало мне право лупить его сколько угодно, ему даже нравилось это, он стоял, выпятив грудь, и улыбался.
Но чтобы тот же Серега поднял на меня руку? А потом, сбив меня со скамьи, убежал, бросив авоську с бутылками!
Пацаны на качелях перестали качаться и молча таращились на меня во все свои расширившиеся от любопытства глаза. Я изумленно поднялся, тряся головой, и вытер нос. Крови, слава богу, не было, удар пришелся выше переносицы и прямо промеж глаз. Голова гудела. Акимовская авоська с немецким пивом валялась сбоку от скамейки, но моего айфона не было ни на земле, ни в траве за скамейкой.
– Он убежал в подъезд с вашим телефоном, – сказал один из пацанов.
– Спасибо. – Я собрал газеты, поднял авоську с пивом и, стараясь ступать твердо, пошел в Серегин подъезд. Голова продолжала гудеть.
9
– Ты все-таки еврей! – сказал мне Акимов.
– Только на одну четверть, – уточнил я. – Моя бабушка была еврейкой, а все остальные…
Мы сидели на кухне его холостяцкой квартиры и допивали третью бутылку немецкого пива «Dingslebener Edel-Pils». От него голова гудеть перестала, но обида на Серегу не прошла. Вообще-то, он не собирался пускать меня в свою квартиру, он не для того нокаутировал меня и сбежал с моим айфоном, то есть с фотографией вещественного доказательства его преступления. Но я звонил в его дверь без остановки, а когда услышал, что с той стороны Серега все-таки подошел к двери, сказал:
– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза и Центральное телевидение! Меняем пять бутылок лучшего немецкого пива «Dingslebener» на один айфон Антона Пашина! Меняем раз! Меняем два!..
На счете «три» он открыл дверь. И теперь изумлялся:
– Как ты допер искать эти коврики в мусорной урне?
– Дедукция, старик, – сказал я скромно и откупорил четвертую бутылку пива. – А теперь колись, как ты увел из музея «Волгу», где и с кем катался и откуда эта желтая грязь?
Серега допил свой стакан и вытер губы:
– Даже если я скажу, ты все равно не поверишь.
– Это я уже слышал! Колись! – приказал я и разлил пиво по стаканам.
Но Серега не стал пить, а поднялся со стула, ушел в комнату и тут же вернулся с несколькими страницами какого-то текста.
– Читай, – он положил передо мной эти страницы и взял свой стакан с пивом.
Я стал читать.
Запись очевидца демонстрации
Воскресенье, 25 августа 1968 года.
Полдень. Красная площадь заполнена провинциалами, интуристами. Милиция, отпускные солдаты, экскурсии. Жарко, полплощади отгорожено, и там пусто, кроме хвоста к Мавзолею.
Перед боем часов в 12.00 проходит развод караула у Мавзолея: толпы любопытных мальчишек бегут, глазея, к Спасским воротам и обратно к Мавзолею.
Часы бьют. Из Спасских ворот выскакивает и мимо ГУМа по улице Куйбышева проносится черная «Волга».
В этот момент у Лобного места, где народу довольно много – стоят, сидят, рассматривают собор Василия Блаженного, садятся несколько человек (7–8) и разворачивают плакаты. На одном из них метров с тридцати можно прочесть: «Прекратить советское вмешательство в Чехословакию!»
…Через несколько секунд с разных ближайших точек к сидящим со всех ног бросаются около десятка человек. Первое, что они делают, – вырывают, рвут и комкают плакаты, ломают маленький чешский флаг, похожий на те, которые раздавали населению для встречи чешского президента два дня назад. Ликвидировав плакаты, подбежавшие бьют сидящих в лицо, по голове.
Сбегается толпа. Базарное любопытство к скандалу, вопросы друг к другу: «Что произошло?»
Среди толпы, окруженные первыми подбежавшими, сидят несколько обычно одетых людей лет по тридцать-сорок. Две молодые женщины в очках, и еще одна постарше, с проседью. В детской коляске спит младенец.
Любопытные не понимают, в чем дело, так как решительно ничего скандального заметить не могут, кроме того, что у одного из сидящих в кровь разбиты губы. Некоторые делают предположения: «Это, наверное, чехи», «Ну, и сидели бы у себя», «Сюда-то чего пришли?», «А если не чехи, то в милицию их, и всё». Но общий тон сразу же становится более определенным. Из окружающей толпы раздаются четко произносимые фразы: «Антисоветчики!», «В милицию их!», «Давить их надо!», «Жидовские морды!», «Проститутка, нарожала детей, теперь на Красную площадь пришла!» (видимо, в адрес женщины с коляской).
Сидящие либо молча глядят на окружающие их лица, либо пытаются объяснить, что они здесь протестуют против агрессии СССР в Чехословакии. Их негромкие слова покрываются криками: «Сволочи!», «Какая агрессия? Все знают, зачем мы туда пришли». Женщине, которая пробует вступиться за сидящих, кричат: «А ее тоже надо арестовать!»
…Это продолжается минуты три-четыре. Милиционер свистками расчищает проход в толпе от светло-голубой «Волги», остановившейся в семи-десяти метрах от Лобного места со стороны ГУМа. Люди без формы или каких-либо знаков отличия проводят к машине четверых мужчин и одну женщину (с проседью). Первый ведомый огрызается назад: «Не крути руки!» Другого несут, волокут. Третий – с разбитыми губами – перед тем как его вталкивают через заднюю дверцу, успевает крикнуть: «Да здравствует Чехословакия!» Всех мужчин, перед тем как засунуть в «Волгу», успевают ударить по голове; женщине, которую заталкивают последней, пригибают голову, чтобы влезла в низкую дверцу.
Машина отъезжает. У Лобного места остается сидеть женщина в очках, рядом стоит, держась за ручку коляски, другая женщина.
Между ними и остановившимися зеваками начинается перебранка. Голоса: «Хулиганы!», «Вам хлеб дают!». Ответ: «У меня сломали чешский флаг».
Некоторые уговаривают женщину с ребенком уйти, просят всех разойтись: «Граждане, дадим дыхнуть ребенку!» Одновременно идет базарная ругань без мата и крики: «Их тоже в милицию!» Молодая блондинка, в общем, приятной наружности, втолковывает: «Таких, как вы, надо давить. Вместе с детьми, чтобы они идиотиками не росли».
Никто не трогается с места. После того как увезли мужчин, проходит минут восемь-десять, и другая светло-голубая «Волга» (метрах в десяти между Лобным и Мавзолеем) останавливается. Женщин несут на руках, не так грубо, как с мужчинами, обращаясь по дороге. Вместе с коляской грузят в машину.
Неудовлетворенная толпа остается, но милиционер-регулировщик на площади настойчиво просит разойтись. В некоторых местах ожесточенные перебранки: «А что вы их защищаете?!» Молодой человек в очках предлагает: «Давайте поговорим, разберемся», но партнеров для дискуссии не находит. Муж в тенниске энергично говорит толстеющей супруге в выходном платье: «Заткнись, если ничего не понимаешь!» Она пыталась присоединиться к хору осуждающих.
Народ начал расходиться (пробило четверть первого), но тут свистки, беготня милиции, регулировщиков – из Спасских ворот вылетают две черные «Чайки» и по проходу шириной метров восемь между двумя толпами проскакивают на улицу Куйбышева мимо ГУМа.
