«Так нельзя, — ответила тогда мать, — нельзя желать блага одним за счет страданий других, Эдмунд. Это никому и никогда не принесет успеха. Ты стал на путь порока и зла, и я не даю тебе моего материнского благословения…»
— Отец Алойз приглашает вас, — тихо сказал юноша, и Веезенмайер вздрогнул, услыхав его голос, потому что молодой священник вошел неслышно и стоял в дверях — в черной своей сутане — как знамение давно ушедшего детства и невозвратимой юности, когда не было для него большего счастья, чем пойти с «мутти» в храм рано утром и сладостно внимать органу, и слушать гулкие слова в торжественно высоком зале, стены которого так надежно защищают от всех мирских обид и страхов…
— Здравствуйте, отец Алойз, — сказал Веезенмайер, — я благодарен вам за то, что вы…
— Садитесь, — перебил Степинац. — Нет, нет, в это кресло, оно для гостей и не так жестко, как остальные.
Лицо Степинаца было продолговатым, моложавым, аскетичным, и его серые глаза казались на этом лице чужими, так они были живы и быстры, несмотря на их кажущуюся холодность.
Степинац по складу характера был мирянином, поначалу сан тяготил его, в детстве он мечтал о карьере военного. В Ватикане о нем чаще говорили как о политике и дипломате, считая надбискупа человеком — по своей духовной структуре — светским. Полемист, актер, оратор, он рвался к активной деятельности, и его умение подстраиваться к собеседнику, а если он имел дело с человеком непонятным ему, навязывать свою манеру общения казалось Ватикану недостатком, принижавшим дух мирской суетой.
— Отец Алойз, я пришел к вам, движимый одним лишь жела…
— Так не бывает, — снова перебил его Степинац. — Единичность желания — удел апостолов и святых; вы человек мира, вам свойственны неохватность и множественность: в желаниях, помыслах, проектах.
— Моя мать хотела, чтобы я стал служителем церкви.
— Вы бы преуспели на ниве служения господу.
— Да? Почему? — удивился Веезенмайер столь уверенному ответу.
— Вы настойчивы и умеете служить тому, во что веруете.
— Святая церковь ведет досье на тех, кто служит в миру?
— Иначе бы светский мир давным-давно подавил мир церковный.
— Вряд ли. Светский мир не может справиться со страстями человеческими, которые пагубны, мелки и низменны. Страсти человеческие смиряет лишь святая церковь, и с этим нельзя спорить.
— Значит, церковь вас интересует как инструмент смирения? Вы отводите ей роль духовного жандарма?
— А вас разве не интересует мощь светской власти, которая своим могуществом ограждает храмы от безбожников?
— Кого вы имеете в виду?
— Я имею в виду Россию, которая открыто провозгласила борьбу против святой церкви.
— Но ведь и Берлин выступает против догматов моей веры и против ее служителей.
— Это не совсем так, отец Алойз. Это не совсем так. Берлин выступает против тех, кто не скрывал своей враждебности идеям фюрера, то есть, — быстро, словно опасаясь, что Степинац снова перебьет его, продолжал Веезенмайер, — идеям, которые овладели сейчас всей нацией германцев.
— Как вы понимаете, меня интересует судьба моей нации. А моя нация свято следует вере Христа и его земного помазанника папы римского.
— Вы имеете в виду хорватов?
— Почему же? Я имею в виду всех людей, населяющих несчастную Югославию. Многие из них вынуждены были принять православие, и это не столько вина сербов, сколько их трагедия.
— Вот видите, — сказал Веезенмайер, сразу же поняв дальнюю мысль епископа, — значит, вам потребуется сильная светская власть, которая гарантирует возвращение блудных сынов, вынужденных принять православие, в лоно святого католицизма.
— Времена Лойолы, увы, прошли, да и сам этот гений так страстно подвергался мирскому остракизму, что практика его бесед не в моде ныне. Поэтому давайте говорить конкретно, поскольку препозиции сторон предельно ясны.
— Меня устраивает ваше предложение. Я готов говорить конкретно, — согласился Веезенмайер.
— Какие гарантии вы можете дать, что моих соратников не постигнет та же участь, что и наших братьев в Германии?
— Тиссо.
— Что?
— Фамилия епископа Тиссо вам знакома?
— Я не сразу понял вас, вы слишком резко ломаете логику беседы. Я хорошо знаю Тиссо. Я встречался с ним в Ватикане.
— Я помог Тиссо стать главой его нации, отец Алойз. Снеситесь с ним, и вы получите исчерпывающую информацию. То, что происходит в рейхе, наше внутреннее дело, и никому не дано судить нас: третейский суд — изобретение иудеев, распявших Христа. Однако вне рейха мы готовы не просто сотрудничать, но и поддерживать тех отцов церкви, которые прежде всего думают о судьбе своей нации, о судьбе своей паствы…
— Ваши предложения?
Веезенмайер достал портсигар и тут же — несколько даже испуганно — спрятал его в карман. Степинац заметил этот испуг в глазах Веезенмайера, и лицо его смягчилось.
— Вы ставите вопросы как политик, отец Алойз.
— Но я же говорю с политиком.
— Вы говорите с дипломатом. Дипломаты взрыхляют почву, а уж семена бросают политики.
— Мне казалось, что почву взрыхляют разведчики, семена бросают дипломаты, а плоды пожинают политики.
— Отец Алойз, смени вы служение делу господа на служение делам мирским, вы стали бы лидером будущей Хорватии.
— Разве можно сравнить меры значимости светской и духовной?
— Можно, — уверенно ответил Веезенмайер, — можно, отец Алойз. В наше время светское лидерство хочет быть — и сплошь и рядом становится — единственным владыкой не только над телами, но и над душами подданных. И это может случиться здесь. В Загребе. В самое ближайшее время.
— Война начнется шестого?
Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:
— Да.
— Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?
— Может быть.
— Павелич, — повторил Степинац. — Больше некому. И потом этот пост ему уже сулил дуче.
«Вот почему Риббентроп бьется задом об асфальт, — понял Веезенмайер. — Поп получил информацию из Италии, в этом разгадка ярости Риббентропа. Те пронюхали о моей миссии».
— Вот видите, — продолжил Веезенмайер, давая понять, что ему известен не только сам факт, но и подробности, — вот видите, отец Алойз. А Павелич — не тот человек, который захочет делить лидерство с кем бы то ни было.
— «Разделяй и властвуй»? — задумчиво произнес Степинац. — Вы решили следовать заповеди нашего духовного отца? Что ж, если у меня возникнут какие-то сложности, я не премину обратиться к вам за дружеским советом.
— Я не вправе давать вам какие бы то ни было советы, отец Алойз. Давайте уговоримся, если у вас возникнут любые трудности, самые, казалось бы, пустяковые, вы потребуете от нас помощи. И помощь будет оказана вам немедленная и всесторонняя.
— Вы вправе заключить со мной такой договор?
— Да.
— Кто вас уполномочил на это?
— Фюрер.
Веезенмайер лгал, но он понял, что иначе ответить нельзя. Он чувствовал, он ощущал всем существом своим, что сейчас может завоевать победу, оборачивая поражение Риббентропа своим, Веезенмайера, триумфом. Фюрера не интересуют мелочи, связанные с возней дипломатов и разведчиков. Его интересует главный вопрос: как в Хорватии встретят армию? Армию встретит Степинац. Он благословит приход тех, кто гарантирует возвращение в лоно католичества всех заблудших сынов Христовых, проданных в православную дикость.
— Ну что ж, — сказал Степинац, — я рад, что имел возможность поговорить с вами. Меня, впрочем, удивляло то, что вы, уделяя так много часов беседам с Мачеком, Шубашичем и людьми Анте, не нашли возможным повидаться со мной. Я понимаю, почему вы пришли сейчас.
— В таком случае позвольте договорить всю правду.
— Пожалуйста.
— Я бы очень хотел, чтобы лично вы приветствовали молебном вход германских войск в Загреб.
— Этот акт не вызовет трений между Берлином и Римом?
— Если бы этого акта не было, тогда, бесспорно, я могу допустить возможность определенного рода трений. Я могу допустить также возможность нажима со стороны новой светской власти на епископство. Однако, если с самого начала будут поставлены точки над «i», Риму придется принять случившееся, ибо за вами, отец Алойз, будут две силы: Ватикан и Берлин. Две силы всегда лучше, чем одна, не так ли?
— Ваши войска будут стоять в Хорватии?
— В той или иной форме — да.
— Ваши войска смогут гарантировать безопасность отцов церкви от злодейства сербских фанатиков?
— Мы окажем вам любую помощь, отец Алойз.
— У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
— Я хочу поблагодарить вас за любезное согласие принять ме…
— Спокойной ночи, — и Степинац первым поднялся с жесткого кресла, — желаю вам доброго пути и всяческих благ.
