Евгений Сухов
Фартовый чекист
Замызганный четырехместный «Паккард» въехал на тихую окраинную улочку города Веснянска, утопающую в золоте облетающих берез, протрясся по колее, раскисшей от осенних дождей, и остановился возле аккуратного дома с резными наличниками и крышей, побуревшей от времени. Вокруг теснились похожие домики с серыми заборчиками, рябиной и березками под окнами, с цепными лохматыми псами в глубине дворов.
Ни один из обитателей этих домов не вышел, не взглянул на редкого в такой глуши гостя, прибывшего на четырех каучуковых колесах. Не те были времена, чтобы любопытствовать, тем более что «Паккард» сопровождал еще и грузовичок, в кузове которого сидели бойцы. Их было человек десять. Все в кожаных куртках и таких же картузах с красными звездами, с винтовками, зажатыми между колен. Грузовичок остановился метрах в сорока от головной машины, и вооруженные люди попрыгали в грязь, чтобы размяться после долгой дороги.
Из «Паккарда» вышел огромного роста мужчина с непокрытой, рано поседевшей головой, горбящийся от собственной громоздкости. Он медвежьим шагом направился к дому, толкнул калитку, прошел к крыльцу, поднялся и дважды сильно стукнул в темное окошко, машинально пытаясь что-нибудь разглядеть за мутным стеклом, подернутым влагой.
В доме было тихо. Седой обернулся, озабоченно поглядел назад. Его водитель, сунув руки в карманы, ходил вокруг машины и простукивал сапогом колеса, заляпанные грязью.
Седой вздохнул и еще раз постучал в окошко. В прихожей послышался шум, заскрипела дверь, и на пороге неожиданно возникла легкая фигура молодой женщины в сером платье. Она была несомненно красива. Пушистые русые волосы, румянец на щеках, огромные карие глаза, в глубине которых словно таился осенний багровый пожар, изящные белые руки. Еще седой успел заметить ряд пуговок на сером платье под самое горло, точеную шейку, высокую грудь. В общем, полнейшее безобразие. При таких женщинах он всегда чувствовал себя неловко, не в своей тарелке, и ему приходилось делать немалое усилие, чтобы взять себя в руки.
– Ой, простите! – мягким певучим голосом произнесла женщина. – Я была в дальней комнате, не слышала, как вы стучались. А у нас открыто… Вы, наверное, к Николаю Ростиславовичу?
Голос звучал приветливо, но в глазах так и плясали смеющиеся искорки. Должно быть, ее очень забавляла мрачная фигура гостя в порыжевшей кожанке, перехваченной портупеей, насупленный лоб, заскорузлые пальцы, которыми он мял поясной ремень, не зная, куда девать от неловкости руки.
– К нему. Дома он? – буркнул седой, спохватился и наконец-то назвал себя: – Сидорчук моя фамилия. Егор Тимофеевич. Будем знакомы, – и добавил с опаской: – А вы кто же ему будете? Квартиру сдаете или как?
Девушка рассмеялась, бесстрашно протянула Сидорчуку хрупкую ладошку и сказала:
– Анастасия Сергеевна. Я хозяйка дома. Николай Ростиславович мой постоялец. Не бойтесь, я не враг. Как это у вас говорится?.. Контра, да? – Она опять засмеялась, негромко, но звонко.
Сидорчук не терпел таких шуток и совсем помрачнел. Но трепетная теплая ладонь, которую он осторожно пожал своей задубевшей пятерней, казалась такой беззащитной, такой нежной, что Егор Тимофеевич даже слегка растрогался.
– Вы, барышня, того!.. – строго сказал он. – Как говорится, не дай бог. У нас с контрой разговор очень серьезный. Так я до Николая. Дома он?
– Скоро должен прийти, – объяснила девушка. – Доктор велел ему побольше гулять после ранения. Тут за околицей роща. Березки, тихо… Николай Ростиславович любит там гулять. Да вы проходите в дом! Я вам чаю согрею! И товарищей своих зовите – отдохнете с дороги.
Сидорчук опять обернулся, взглянул на свой автомобиль, остывающий под осенним ветром, досадливо махнул рукой.
– Некогда нам чаи гонять, барышня! – довольно сурово брякнул он. – А войти придется. Желаю посмотреть, что за дом у вас такой. Мы с Николаем Ростиславовичем давненько друг друга знаем. В одной каше варились. Недавно вот в Самаре ту самую гидру контрреволюционную вместе душили. Там ему чешский ефрейтор руку и прострелил. Хотели даже отнять, да хорошо, хирург умелый попался, отстоял, значит, руку. Сказал только, что покой нужен и гимнастика в умеренности. Сняли, значит, его тогда с фронта и сюда вот направили, чтобы окончательно подлечился. Мы с ним списывались. Он мне сообщал, что с хозяйкой живет, только не разъяснил, что с такой…
– С какой такой? – опять засмеялась Анастасия. – Да вы проходите! Что ж на пороге стоять?
Сидорчук, хмурясь, перешагнул порог, тщательно вытер сапоги о тряпку, прошел в комнаты. Внутри было чисто и по-женски уютно. Старая вытертая мебель не портила впечатления, а вызывала ощущение особенной теплоты, старой надежной гавани, спасительного укрытия от бурь. Это чувство совсем не понравилось Сидорчуку.
Шагнув к комоду, он взял в руки фотографию, оправленную в рамочку. Со снимка на него смотрел щеголеватый подпоручик, красавчик с усиками, в золотых погонах и сдвинутой набекрень фуражке. Глаза Сидорчука потемнели.
Он небрежно поставил фотографию обратно на комод и буркнул:
– Это что же получается, вроде как героя революции у себя приютили, правильное дело делаете, а тогда портрет вот этого субчика в погонах тут при чем? Очень это для меня странно, барышня! Вы сами-то каких убеждений будете? Сдается мне, Николай Ростиславович маху тут дал, не разобрался в обстановке!
– Так это брат мой, Костик! – нимало не смутившись, ответила хозяйка. – Это он перед уходом на германскую снялся. В то время и слова-то такого не было – контра. За отечество сражаться ушел. Никто же не знал!..
– И где же теперь ваш брат, Анастасия Сергеевна? – поинтересовался Сидорчук. – У Деникина?
Миловидное лицо женщины вспыхнуло.
Она выпрямилась, без страха взглянула в глаза суровому гостю и ответила:
– Мой брат – справедливый и честный человек. Он всегда поступал по совести. И на войну ушел по велению сердца. Да, Костик давал присягу царю и никогда ей не изменял, надеюсь. Стыдиться мне нечего, хотя вы, наверное, считаете иначе. Он ушел на фронт в четырнадцатом, и с тех самых пор ни одной весточки от него не было. Где он сейчас, я не знаю, но верю, что брат жив и когда-нибудь вернется домой.
Сидорчук неуступчиво покачал головой, скрипнул ремнями и заявил:
– Вы эти вредные мысли лучше бы про себя держали, дамочка! Про царя, значит, и прочее. Мы в ЧК за такие мысли, знаете, что делаем? Домой он вернется! Он-то, может, и вернется, да только дом теперь не тот! Наш это теперь дом! И будет нашим на вечную вечность. А эксплуататорам трудового народа…
– Да какой же Костик эксплуататор! – воскликнула Анастасия Сергеевна. – Он справедливый и добрый человек. Брат за народ кровь проливал!..
– Вы про народ-то поосторожнее! – оборвал ее Сидорчук. – Народ сам кровью истекает. Да, на фронтах, где вот такие хлыщи-золотопогонники свою доброту показывают. Я вон летом под Орлом с кулацкими бандами сражался. Много они наших там положили, подлюги!.. А во главе у них, между прочим, офицеры были, такие самые, которые присягу императору приносили. Может, и ваш братец там повеселился…
– Да что вы такое говорите! – выкрикнула Анастасия Сергеевна, и в глазах ее мелькнула тревога. – Не станет мой брат стрелять в народ. Не станет! Мы совсем по-другому воспитаны.
– Про воспитание ваше ничего не знаю и знать не хочу, – отрубил Сидорчук. – Только для родственника вашего лучше будет, если он и взаправду на германской погиб. А ежели нет, то лучше бы ему сюда никогда не возвращаться, потому что с эксплуататорами трудового народа и прочей контрой у нас будет разговор короткий. Пощады они не дождутся, не заслужили!
Женщина не нашлась, что ответить, но посмотрела на Сидорчука с некоторым недоумением. Она не испугалась, однако явно обеспокоилась – не за себя, а за своего постояльца. Ей уже начинало казаться, что такой сердитый гость за добром не приедет, и лучше бы было, если бы эти двое не встретились.
Наверное, именно поэтому Анастасия еще раз постаралась перевести разговор в более спокойное русло:
– Я слышала, что у вас в ЧК не церемонятся с врагами, но, уверяю вас, Егор Тимофеевич, мой брат не враг! Он смолоду сочувствовал революционным настроениям и даже имел из-за этого неприятности по службе. Да и стоит ли обрушивать на его бедную голову громы и молнии, когда неизвестно, жив ли он? Эта мысль не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Это моя непрекращающаяся боль, понимаете?
– А я не утешать вас приехал, – заявил Сидорчук. – Для меня вы никто и звать вас никак. Меня другое смущает. – Он резко взмахнул рукой. – Эх, да чего там! Значит, про брата вам ничего не известно. Ну а родители ваши?.. Вы одна тут живете?
– Родители мои погибли в Петрограде в семнадцатом при невыясненных обстоятельствах, – сказала Анастасия почти бесстрастно, как человек, давно свыкнувшийся с мыслью о неизбежной потере. – А это дом моей тетки. Она тоже умерла. У меня на руках, в начале этого года. Вот теперь я тут и живу в одиночестве. Спасибо, Николай Ростиславович согласился снять у меня комнату. Мне не так скучно, и все-таки какие-то средства к существованию. Сама-то я делать ничего не умею. – Она неловко усмехнулась и посмотрела на Сидорчука своими глубокими карими глазами.
