Татьяна Степанов
Яд-шоколад
Глава 1
Соловей, что прилетает без спроса…
Птица поет…
Нежная трель где-то совсем рядом, но не разглядеть ничего.
Птица поет в сумеречном парке, полном теней и майской свежести.
Это соловей?
Нет, не он…
Ну конечно же, это соловей, что прилетает без спроса, как в той старой детской сказке, и садится у окна. И поет, когда ночь…
Когда смерть совсем близко.
Она попыталась пошевелиться в кромешной тьме, но не смогла — руки связаны. И вот странно — она совсем не чувствовала себя… то есть своего лица, как будто оно вдруг куда-то делось, пропало.
Эта тьма вокруг, словно безлунная ночь поглотила парк, полный теней и майской свежести.
Связанные за спиной скотчем руки нестерпимо болели, их она чувствовала, чувствовала свое тело. Извивалась как червяк на чем-то холодном, липком, мокром. Не земля — нет, сырой твердый камень. Но пахнет землей, как в могиле. И еще пахнет прелью и свежей, дурманящей ум майской зеленью. И еще чем-то…
Она ничего не видела, не чувствовала своего лица совсем. Но ощущала все запахи ночи.
Ее звали Ася. Подруги и коллеги по работе любили ее за спокойный веселый нрав. Этой весной у нее впервые после института появился парень, и они порой выбирались куда-то вместе. Но не сегодня и не в этот парк. Если идти по боковой аллее, выйдешь прямо к кирпичным многоэтажкам. Она всегда здесь ходила по дороге с работы домой. За деревьями проносятся автобусы и машины. А тут свежо и пахнет молодой листвой. И травой. И влажной землей. Можно отдохнуть, подумать, расслабиться и вздохнуть в полную силу легких.
И соловей поет где-то рядом, но не разглядеть, потому что…
Глаза в этой тьме не видят.
Кофточка на груди совсем промокла.
Что-то липнет к коже.
И голос…
Этот голос, что звучит из темноты.
— Думаешь, я недостаточно хорош для тебя? Не обладаю, чем должен? Это ты… ты недостаточно хороша для меня. Не мила, не желанна.
Голос… он, пожалуй, даже красив. Мужской, со звучными обертонами. Вот только он прерывист сейчас и глух, словно обладатель его задыхается — от страсти ли, от ненависти ли, от вожделения или гнева. А может, все вместе в этом голосе, который она слышит над собой, когда соловей все поет и поет в непроглядной тьме.
И смерть близка…
— И та влага, что течет у тебя сейчас между ног… твой сок… он не нужен мне. Я не нуждаюсь в тебе совсем… Слышишь ты? Я люблю другую. А ты тварь, ты просто тварь.
Влага течет по груди, кофточка спереди промокла насквозь. И где-то в голове внутри поднимается великая боль.
— Ты ничтожная, грязная, вонючая девка, посмотри на себя, кто может пожелать, полюбить тебя. Только не я. Я даже не хочу касаться тебя. Я брезгую тобой. Слышишь ты, мокрая развратная тварь, я брезгую тобой!!!!
Соловей умолк, испугался, когда смерть протянула руку, чтобы свернуть ему шею.
Лишь этот голос — мужской, полный страсти и ярости.
— И все же я возьму тебя, достану глубоко… чтобы ты помнила… чтобы знала… чтобы помнила меня… всегда… всегда… Будет больно…
Волна боли ударила изнутри, в голове что-то лопнуло, прорвало плотину.
Все лицо опалило огнем, каждый нерв, каждый сосуд вибрировал от нестерпимой боли. В этой темноте… в этой страшной вечной темноте.
Ася забилась на холодном мокром камне, истошно крича, визжа.
Крики наполнили тихий вечерний парк, полный сумеречных теней.
Женщина кричала так, словно ее рвали на куски.
Женщина кричала…
Соловей улетел.
Смерть ждала, когда крик оборвется.
Орловская психиатрическая больница специализированного типа.
Два года спустя
…Лечение и реабилитация психически больных лиц, совершивших преступления и признанных невменяемыми… освобожденных от уголовной ответственности по решению суда по причине невменяемости…
Монотонное бормотание под нос и скрип тележки, на которой в больнице развозят свежие постельные принадлежности — только что из прачечной. Тележку толкает худенький человечек в больничной робе, и он все бормочет, бормочет. Когда-то давно он вызубрил наизусть служебную инструкцию больницы специализированного типа и теперь всякий день, помогая дежурной санитарке развозить белье, памперсы и чай, повторяет вызубренное, как священную мантру.
…Совершивших преступление и признанных невменяемыми… освобожденных от уголовной…
Это тихий больной.
Это очень тихий больной.
Только он не выносит вида острых предметов.
Их от него — даже обычные канцелярские карандаши — прячут за семью замками.
Больничные корпуса из красного кирпича — приземистые, с толстыми стенами, покатой крышей и новыми стеклопакетами с решетками изнутри на улице Ливенской. Это сразу за парком Танкистов — спросите любого в Орле, всякий покажет. Можно идти по Итальянской улице, а можно через знаменитые Орловские Лужки — результат один: упрешься в КПП и больничную ограду. По периметру — охрана.
За оградой — все очень благопристойно и цивильно, двор убран — ни соринки, все очень чисто, но чистота эта тюремная.
Охрана по периметру.
Толстые стены.
Теплые окна-стеклопакеты с могучими решетками внутри.
Длинные коридоры, выкрашенные в мрачно-голубой цвет.
Двери как в тюрьме.
Нет ручек, персонал пользуется спецключами.
Тележка с бельем, памперсами и горячими чайниками катится, скрипя, по одному из таких коридоров.
Тихий больной бормочет свою вечную мантру.
По коридору к одному из отдельных боксов неспешно идут двое интернов-практикантов. Орловская психиатрическая специализированного типа — место знаменитое, немало прославленных психиатров-экспертов проходили тут практику, почитая это за честь и великую удачу для карьеры.
В Орловской психиатрической можно увидеть такое, что нигде никогда больше не увидишь, редкие случаи в практике.
Интерны молоды и немного легкомысленны, но место… это место действует на них. Среди женского обслуживающего персонала больницы — санитарок и нянечек они пользуются почти таким же оживленным радостным вниманием, как и охрана, которая не вмешивается в лечебный процесс. С мужчинами как-то все же спокойнее, надежнее в компании больничного контингента.
Все палаты в Орловской психиатрической, как всегда, переполнены. Но бокс, этот бокс, у дверей которого останавливаются любопытные интерны, одноместный. Он оборудован камерой видеонаблюдения.
Один из интернов приникает к глазку на железной двери.
— Все по-прежнему, — говорит он после довольно долгой паузы. — Отметь в листе — все без изменений. Та же поза, но ритм другой. Все по-прежнему или хуже. Лекарства не действуют.
Внутри бокса на мягких матах сидит мужчина. Судя по фигуре — молодой, худощавый. У него темные волосы и покатые плечи. Он сидит, поджав ноги «по-турецки», и с невероятной скоростью и бешеным точным ритмом барабанит ладонями по мягким матам.
Тара-тара-тарарара-рам там там!
Тара-тара-тарарара-рам там там! — как эхо одними губами вторит ритму второй интерн:
— Теперь это… ах ты, что-то очень знакомое, — говорит он, и его губы шевелятся, словно смакуя четкий ритм.
— Это Чайковский, из симфонии «1812 год», фрагмент марша. Мое любимое место.
— Ты говорил ему, что любишь эту симфонию?
— Нет, когда его приводили к главному, это звучало на диске, потом выключили.
Главный — это главврач Орловской психиатрической, он курирует практику интернов и пользуется у них непререкаемым авторитетом как светило психиатрии.
— Сколько он тут уже так, без остановки, барабанит? Три дня? — спрашивает первый интерн и снова прилипает надолго к глазку.
— И еще ночь. Сразу после того инцидента его отвели в медпункт, обработали ссадины, и главный приказал поместить его сюда под наблюдение.
Инцидент произошел глубокой ночью в девятнадцатой палате. Другие больные внезапно напали на этого вот больного, начали душить и бить чем попало.
— Удивительно, — говорит первый интерн.
— Что удивительно? Что он не устает? Это просто своеобразная реакция на…
— Что он не убил никого там, в палате ночью, когда они набросились на него. Учитывая, какой за ним тянется хвост… странно, что он никого там не прикончил в драке.
— Главный решил перевести его сюда, понаблюдать.
— А ты когда-нибудь слышал, как он говорит?
— Всего один раз, он очень неохотно идет на любой контакт.
— А где ты его слышал? В кабинете у главного?
В кабинете главврача — просторном и светлом — на стене висит большая картина, написанная больным, в прошлом художником. На картине — копии полотна из Лувра — изображен французский врач восемнадцатого — начала девятнадцатого века Филипп Пинель, снимающий цепи с умалишенных.
