Сильнейший приступ настиг его в тот самый момент, когда мы проходим через вращающуюся дверь отеля. Берю так стремительно бросился вперед, что тяжелое «веретено» прокрутило его дважды вокруг оси, прежде чем выбросить на улицу.
Этот трюк осложнил состояние Александра-Бенуа, привел его в ярость, и он начал поносить всех и вся:
— Бордель! Идиоты! Негодяи!
Вторая попытка проникнуть в отель ему удается. В фойе он торопливо подбежал к швейцару в желто голубой форме.
— Где туалет, мужик? Где здесь туалет? Скорее, — стонал он. — Иначе я не отвечаю за последствия!
Но такое эмоциональное обращение вновь прибывшего клиента не трогает швейцара, так как он не знает французского языка; к тому же неожиданный крик петуха отвлекает его внимание.
Изнеможденный недугом, убитый равнодушием швейцара, Берю не в силах больше терпеть, он бросается в соседний салон, снимает штаны и, присев у тропического растения в кадке, начинает его удобрять.
Две престарелые дамы, занятые чаепитием, прекращают попивать свою теплую водичку и пытаются сообразить, что же происходит рядом с ними. Одна из них, почти слепая, которой с трудом удается рассмотреть фугас Толстяка, спрашивает у подруги, не слон ли это сбежал из зоопарка.
— Простите меня, — наконец вежливо обращается мужчина, заметив онемевших дам. — Когда тебя настигает такая напасть, то не приходится долго соображать: небольшое удовольствие носить дерьмо в штанах. Это была бы настоящая катастрофа! Я пытался найти туалет, но... не успел. Я хочу вам посоветовать перейти на террасу, оттуда открывается великолепная панорама на океан... Да и ваши напудренные носики только бы выиграли от этого.
Освободив кишечник, Берю поднимает листочек и, подтерев зад, кладет его сверху на результат своих мучений. Затем, одевая на ходу штаны, подходит к застывшим в оцепенении старухам.
— Милые дамы, уверен, что каждый, окажись на вашем месте, тоже был бы шокирован такой неординарной ситуацией. Поэтому примите мои извинения и благодарность за вашу снисходительность.
Это, несомненно, чудо, но менее пожилая американка, как оказалось, говорит по-французски. Забыв про экскрементную часть инцидента, и не в силах избавиться от острого желания утолить свое любопытство, она просит Толстяка показать ей еще раз свой фугас, если, конечно, это возможно.
Не будучи застенчивым, Берю показывает то, что хочет увидеть женщина.
— Если у вас это считается хорошим тоном, то я могу доставить вам удовольствие, показав настоящую французскую коллекцию,— предлагает любезный француз и зычно кричит: — Феликс! Ты не найдешь минутку, чтобы дамам из высшего общества кое-что показать?
Дважды просить профессора не приходится. Он спешит на зов друга, так как у него есть что показать.
Та, что почти слепая, достает из своего ридикюля лупу, чтобы усилить впечатление.
— My God! My God![3] — повторяет она, словно декламируя фразу из Шекспира.
Расстроганный вниманием престарелых дам, Феликс заявляет, что он тронут до глубины души и что в благодарность хочет им показать еще один образец мужского достоинства. Следующий повсюду за ним словно тень, Маркиз расстегивает свой гульфик.
Старухи переживают кульминационный момент своей жизни! Глаза их, не в силах остановиться ни на одном из выставленных напоказ объектов, находятся в постоянных бегах. Но пальма первенства все-таки принадлежит Феликсу.
Вопли, крики, пикантный запах привлекают внимание клиентов отеля. И конечно же, все реагируют по-разному. Пастор, например, предлагает срочно позвонить в полицию, многозначительно поглядывая при этом на помощника директора отеля. Женщины умоляют немного подождать, чтобы наглядеться всласть, а если это по карману, то и пощупать. А у официанта даже выпадает поднос из рук.
Управлять ситуацией взялся высокий лысый мужчина в больших очках-бабочках. Это оказывается не кто иной, как сам Гарольд Ж. Б. Честертон-Леви, известный продюсер студии «Глория Голливуд Пикчерс», автор таких шедевров как «Моя жена — мышеловка» или «Дорогая, иди скорее, у меня стоит!»
Он оценивающе осматривает трех самцов со спущенными штанами, затем, преисполненный собственного достоинства, приближается ко мне.
— Это ваши люди? — спрашивает он меня.
— Это мои люди, — отвечаю я.
Он щелкает пальцами, и рядом с ним появляется юная особа, очень блондинистая, очень стройная, в очень широких черных шортах и в пиджаке из очень белой кожи.
— Анжелла, — обращается он к девушке (продюссер произносит «Ангюэлла»), — договоритесь о моей встрече с этим месье на завтрашнее утро.
— Хорошо, месье Леви.
Магнат вцепился в пуговицу моей куртки.
— Прикажите вашим феноменам одеть штаны и прекратить хвастаться своим оружием до особого распоряжения!
И ты знаешь что? Этот мужик меня настолько покорил, что я послушно пообещал ему:
— Хорошо, месье Леви.
Кинодеятель уже собрался было уйти, но задержался, увидев, что к нам подходит помощник директора отеля. Он предлагает нам немедленно убраться из гостиницы и считать себя счастливчиками, поскольку он не стал вызывать полицию.
Продюсер (он все-таки скрутил пуговицу с моей куртки и сжимал ее в ладони в качестве залога!) прерывает его монолог:
— Выселять таких необыкновенных людей из отеля — настоящее преступление! Вам никогда не сделать карьеру, Адлер! Я завтра же поговорю с директором отеля, моим другом Танербаумом!
Помощник директора начал бледнеть, исходить слюной, аплодировать коленями и обогащать букет запахов, забивший плотным облаком холл отеля «Сакраменто».
— Анжелла, — снова обратился к девушке продюсер международного класса, — устройте этих месье в «Резиданс де Малибю» и отмените завтрашнюю встречу. Я их увижу сегодня в конце дня!
Такова была его воля!
К «Резиданс де Малибю» мы подъехали на двух шикарных «Линкольнах». Еще из автомобиля Анжелла позвонила в отель некоему Брюсу и распорядилась приготовить для нас пять номеров и плотный ленч.
Надо обладать необыкновенным даром слова, чтобы описать отель. Он заслуживает своего названия!
Наши друзья были уже здесь. Профессор сообщил мне, что прямо в «линкольне» Берю был подвержен повторному рецидиву своей страшной болезни. Их водитель поделился со своим коллегой впечатлениями о стихийном бедствии, постигшем автомобиль.
Виновник бедствия постарался сгладить впечатление, обратившись к водителю:
— Прощай, друг! Поверь, я искренне огорчен из-за своей выхлопной трубы! Не надо переживать! Заменить чехлы на сиденье не так уж и сложно!
Берю быстренько освободился от своих штанов, сунул их опешившему мажордому, а сам направился к белоснежному бассейну, в центре которого позолоченный дельфин с глупым взглядом выбрасывал струю воды.
— Я страшно не люблю купаться, — плюхнувшись в воду, прокричал он нам, — но надо же привести себя в порядок, не так ли?
Публичное омовение притягивает праздношатающуюся публику и обслуживающий персонал. Любопытно наблюдать, как нерядовое событие нарушает монотонность дней. Я уже рассказывал, как однажды в Сахаре у меня случилась поломка автомобиля. В Сахаре, среди лунных пейзажей, без единого намека на ближайшее жилье! Но уже через пять минут а был окружен двадцатью аборигенами. Так и здесь, мгновенно бассейн оказался в кольце желающих понаблюдать за тем, как в воде плескался голый мужик.
— Скажите, — спрашивает меня Анжелла, — это примат или настоящий человек?
— Я знаком с ним более двадцати лет, но так и не разобрался в этом! — признаюсь я ей.
Анжелла нарушает это волшебное зрелище, приглашая нас в здание. Задыхающийся от исходящего от штанов аромата, мажордом торопливо возвращает их вылезшему из бассейна владельцу. Но тот великодушен.
— Нет, друг, можешь оставить их себе! У меня есть другие, а эти я дарю тебе! — На полуслове Толстяк неожиданно замолкает, застыв в позе роденовского «Мыслителя». Лицо его прямо на наших глазах сморщивается, синеет, как поляроидная фотография на солнце.
— Что с тобой? — заволновался я, опасаясь худшего,
— Моя задница! — стонет Александр-Бенуа.
— Что с ней?
— Она горит, как будто я сижу в перцовом соусе! Не кислотой ли наполнен бассейн?
Я опускаю руку в воду.
Прохладная, хорошая вода!
— Но это невозможно! У меня все горит огнем! Невыносимо! О-йо-йо-й! О, сеньор! Святой Александр, Святой Бенуа, молитесь за меня! У меня начинается агония! Люди, сделайте же что-нибудь! Позовите доктора, врача, лекаря — кого угодно!
Толстяк вдруг подпрыгивает, и, осененный идеей, бросается к газону, плюхается задом на подстриженную траву и начинает елозить по ней, как это делают собаки. Крики его переходят в вопли, такие же жуткие, как в камерах пыток Святой Инквизиции.
