Ольга Играева - Две дамы и король

Губин вошел в контору, сопровождаемый шофером и личным телохранителем — ворот нараспашку, полы длинного плаща развеваются позади. Вахтер в фойе поспешно встал, приветствуя его, но Губин демократично махнул ему рукой — сиди, мол, дядь Миш. Он не любил церемоний, не любил видеть в подчиненных страх и дрожь, а хотел, чтобы ему искренне радовались — была в нем эта детская черта, он любил нравиться людям. И еще ему импонировало, что он вошел в СВОЮ контору, все здесь должно было радовать глаз и ухо, вся атмосфера должна была шептать ему: «Вас ждут великие дела, Губин!»

Он прошел мимо лифта и прыгнул на первую ступеньку лестницы. Ради моциона он каждый день пешком совершал восхождение в свой президентский отсек на третьем этаже. Были люди, которые полагали, что главе холдинга не пристало таскаться, как простым смертным, по лестницам. Они советовали ему не только перестать как мальчишке носиться по коридорам, но и построить отдельный персональный лифт, в который никто, кроме него, не допускался бы. Но Губину нравились эти утренние прогулки по коридорам собственных владений, они давали ему возможность ощутить, чем живут и дышат люди в его конторах, а иной раз — увидеть и услышать то, что при иных обстоятельствах он не увидел и не услышал бы ни за что.

Вот и сейчас, пока он шел по коридору третьего этажа, из-за одной двери редакции «Политики» до него донеслись звуки оживленного и язвительного спора.

— ., я как арабист вам говорю: в отношении мусульман к женщинам есть много здравого. И эти паранджи, и исламские платки — это все неспроста и не на пустом месте. А у нас в Европе недавно специалисты тревогу забили — в молодом поколении распространяется юношеская импотенция! Вы подумайте, юношеская!..

В доносившемся из комнаты редакторов голосе Губин узнал голос Паши Денисова — невысокого, сухощавого и желчного шакала пера, готового громогласно и авторитетно разглагольствовать на любые темы — был бы слушатель. Иногда Губин мысленно жалел его жену — ей, похоже, эти лекции приходится выслушивать по десятку раз на дню. Лет двадцать назад в совсем молодом возрасте Паше угрожала потеря почки, из-за чего ему пришлось отказаться от выпивки. Губин подозревал, что многолетнее вынужденное воздержание от алкоголя Паша и компенсирует такими вот назидательными категоричными поучениями окружающим.

— Ну, знаете! — А это была Майя Латунина, молодая строптивая стажерка, недавно поступившая в редакцию. — Импотенция — это ваши проблемы! Я не собираюсь из-за вашей импотенции ходить запакованной до макушки в рулон черной материи, как в ауле Карамахи! И потом — что за проблемы? Найдите себе женщину, готовую ради вас сидеть дома в платке по уши и рожать каждый год. Уверяю вас, вы даже в Москве себе такую найдете. И возбуждайтесь от ее вида сколько хотите. Но нет, ведь вам этого даром не нужно — закутанную тетеху, постоянно сидящую дома и мозолящую вам глаза. А знаете, почему вы ее видеть не сможете? Потому что будете смотреть на нее каждый день и говорить себе: «Я должен исполнять супружеские обязанности только с ней. Только с ней!» И так — до тошноты и отвращения. Следуя исламской логике…

— У мусульман, между прочим, разрешается иметь до четырех жен! — пытался возразить Денисов.

— Куда вам, Павел Иммануилович! — только пуще расхохоталась раскованная представительница современной молодежи. — Вы думаете, это удовольствие — четыре жены? Это ярмо, и в первую очередь даже не в том смысле, о котором вы подумали. Хотя пренебрегать любой из четырех жен В ЭТОМ СМЫСЛЕ тоже не очень законно — каждой требуется уделять равное внимание. Каждой жене надо дать достойное обеспечение — ей и всем ее детям. И желательно отдельный дом. Что, потянете? Для этого надо быть как минимум саудовским принцем. Так что не рвитесь в многоженство — никаких прав, одни обязанности… Зато на девчонок в мини и топиках по пупок вы, Павел Иммануилович, пялитесь во все глаза — даже забываете о судьбах молодого поколения с его юношеской импотенцией. Но порассуждать о пользе паранджи, особенно в присутствии противоположного пола, — это пожалуйста, это кайф, это греет душу мужского шовиниста!

— С феминистками разговаривать невозможно! — взвизгнул Денисов.

«Уела», — с улыбкой констатировал Губин, присуждая победу Майке. Он отправился дальше по коридору, представляя себе, как может сложиться дальнейший диалог между распетушившимся мелким арабистом Пашей и снисходительно дающей ему отповедь длинноногой дылдой Майкой — специалисткой по внутренней политике.

Не доходя до своего президентского отсека, Губин свернул в один из многочисленных коридорных отростков, коими изобиловало это старое московское здание, бывшее когда-то, как утверждали предания, монастырской гостиницей. Перед началом работы он хотел навестить кое-кого. Остановившись перед нужной дверью, Губин обернулся к следовавшим за ним шоферу и телохранителю и махнул им рукой — мол, идите в приемную и ждите меня там.

Губин открыл дверь. Регина сидела за заваленным рукописями (как всегда!) столом и говорила по телефону — лицо сосредоточенное, вся там, в разговоре.

Подняла на него отсутствующий взгляд — непонятно, заметила, что он вошел, или нет.

— Вступление у вас затянуто. Пока вы подступитесь к главному, читатель успеет соскучиться и отвлечься. Если начало подсократить… — терпеливо уговаривала Регина своего собеседника. О, Губин попал на кульминацию драмы под названием «Редактор доносит до автора свое мнение о гениальном произведении». По выражению глаз Регины — слегка сумрачных, как бы отгораживающихся от собеседника, — Губин понял, что автор спорит, не согласен.

Есть такие авторы, которые сражаются за каждое свое слово, как за последний наличный доллар. Ему всегда казалось, что люди, настолько дорожащие своим «творчеством», по сути дела, ущербны. Все-таки отсутствие самоиронии — считайте, физический недостаток. Регина — он знал — думала так же и к упорному желанию авторов прекословить ей так и не притерпелась.

Губин постоял, размышляя — остаться или уйти, раз уж Регина занята. Но взглянул еще раз в ее сосредоточенные глаза — и не ушел. Бог знает почему, но именно этот напряженный взгляд, который появлялся у нее, когда она общалась по телефону с кем-нибудь неприятным, заводил его больше всего. Заводило, что она в такие моменты как бы не замечает его присутствия, что в пылу спора со своим телефонным оппонентом может, автоматически не фиксируясь на своих движениях, подтянуть чулок, высоко открыв бедро; или, откинувшись в кресле, заложить руку за голову — жесты, которые любой нормальный мужчина принимает за женский вызов. Но Губин знал, что она увлекается и проделывает все это безотчетно.

Когда же сообразит, что сделала, смутится и покраснеет.

Нравилось, что в эти минуты в глубине ее глаз горел огонек неповиновения и сопротивления. Огонек предназначался неуступчивому автору, но автор его не видел. Его видел Губин — и терял голову. Ему всегда в такие минуты хотелось сделать что-нибудь, чтобы заставить ее обратить на себя внимание.

Он положил ей руку на колено и слегка стиснул, так, чтобы она почувствовала. Ему хотелось, чтобы она перевела взгляд на его руку, чтобы взгляд беспомощно заметался, а внимание стало раздваиваться между ним и тем телефонным «самородком», чтобы она начала отвечать автору сбивчиво и невпопад. А он в это время завел бы свою пятерню ей за спину, стиснул строптивые лопатки, почувствовав ладонью застежку бюстгальтера, а губами сосчитал бы пульс на ее шее… Ну, вот и трубка выпала из руки на стол!

— Регина Евгеньевна! Регина Евгеньевна! Куда вы пропали? Вам плохо? — потерянно взывал «самородок» на другом конце провода.

«Дурак! — мстительно подумал Губин, будто ревновал к вопящему голосу. — Хорошо ей, хорошо…»

Кресло заскрипело.

— Губин, пустите, — смеялась и шептала Регина так, чтобы не услышал зануда автор. — Мне с автором надо договорить. Вы кресло опрокинете…

А голосок уже смазанный, наркотизированный…

Он разогнулся и отошел на два шага от стола. Регина, выгнувшись, поправила блузку на вороте и, снова подбирая трубку, показала ему одурманенным взглядом и эдак плавно рукой — идите, идите, я потом к вам загляну… Закрывая за собой дверь, он слышал, как она сказала: «Да, я здесь», явно стараясь совладать с неустойчивым голосом, придать ему прежнюю безапелляционную интонацию.

Она продолжала разговор, все еще в мыслях наполовину оставаясь в объятиях Губина, и никак не могла понять, как ей ко всему этому относиться. Вообще она не любила сильных нахрапистых мужчин, но Губин — это какой-то особый случай. Она не могла взять в толк, почему до сих пор не послала его подальше. Ничего еще меж ними не решено, ничего не определено, пока есть только его настойчивые ухаживания и ее замешательство…