К такой не знаешь, с какого боку подойти, — такой только свое мнение по делу дай высказать.
«Отчего у вас, Михаил Николаич, доходы от рекламы в еженедельнике падают? Может, не стоило добиваться монопольного права? Может, поделитесь с другой компанией?»… Дожил, всякая баба ему будет указывать, что делать и что нет в его же фирме… А то и падают, что не интересует его этот хренов десятитысячный еженедельник — какой с него навар? Смотрит на тебя как на партнера по бизнесу, а в глазах превосходство так и сквозит. Москвичка умненькая, образованненькая! Глаза строгие, отсутствующие, вечно что-то про себя думает — непонятно, чего хочет.
"С юности не выношу непонятных баб — не фиг мне загадки загадывать. Интеллектуалка, о прозе толкует, бьется за книгу какого-то неизвестного самородка, недавно завернула рукопись Ильинского — мол, хоть он и живой классик, но тут для нас схалтурил. Неужели, лапочка, тебя и впрямь современная российская проза интересует? Иной раз так и представляю — схватить бы тебя аккуратненько рукой за горло, чтобы вытаращились удивленно строгие глазки, прижать к стенке и показать тебе твое место — затрахать так, чтобы орала от неистовства: "Еще!
Еще!"…
— Миш, — в ванную заглянула жена, прервав его фантазии о Регине. Булыгин с неудовольствием посмотрел на нее и оторвал от щеки электробритву.
— Ну, что?
— Винегреду хочешь?
— Хочу, а также сервеладу.
Элеонора, не уловив иронии, уже помчалась к холодильнику доставать финский сервелат. «Винегреду, лапа ты моя…» — подумал Булыгин. Элеонора, хоть и жила теперь в Москве, так и не научилась правильно произносить некоторые слова. «Ничего, у нее все впереди».
А все заместитель Губина по издательству Подомацкин — «Регина способный человек, ее надо продвигать… Это так респектабельно, когда среди руководителей предприятия женщина». Европеец, блин!
Сам на нее виды имел, но подкатывался изящно, без нажима. Не обломилось, но, впрочем, он не очень и настаивал. Любит, чтобы женщина к нему сама пришла, — а Регина вот не пришла. Не догадалась, что он этого ждет. А может, догадалась, но не сочла нужным откликнуться на запрос старшего товарища. Считает, видно, что профессиональной работой в отделе отплатила Подомацкину за поддержку при назначении — откуда только такие стервы непроходимые берутся?
Сергей от нее тащится — днями торчит у нее в кабинете. Или наоборот — из-за каждой мелочи вызывает ее к себе в президентский отсек: «А что мы планируем издать в июле? Мне тут из типографии звонили — ты срываешь график…» Особенно увлекся в последнее время — даже жену перестал бояться. А у Киры везде в издательском доме глаза и уши — ей все доносят.
Неохота с Региной говорить… "Почему я испытываю неловкость, когда приходится с ней общаться?
По виду она не заносчива, дружелюбна, не чувствует стесненности — вот-вот, не чувствует стесненности, держится на равных, чуть насмешливо. Каждый раз ощущаю себя каким-то червяком — а я вице-президент холдинга, между прочим, могла бы выказывать мне больше почтения, хотя бы притворного… Сука!"
Умытый и одетый Булыгин проследовал в столовую к накрытому столу. Элеонора в розовом пеньюаре (у нее их было много, но любимый — розовый) наливала ему в чашку кофе. Пока он завтракал, она сидела рядом, скромно отпивая из своей чашки и ловя его взгляд. Она уже уразумела, что муж ждет от нее уважения, и, на взгляд Булыгина, сносно научилась его изображать. Когда трапеза подходила к концу, а муж выглядел вполне удовлетворенным, она, томно прикоснувшись пальцами к виску, как бы невзначай обронила:
— Что-то плохо себя чувствую.
— Чего так? — поинтересовался Булыгин.
— Голова кружится, слабость… Миш, может, мне отдохнуть? У тебя все дела да дела. Даже и не замечаешь… А я так измоталась, еле хожу…
— Где же ты так измоталась? По магазинам? — криво усмехнулся Булыгин и продолжил:
— Ладно, говори толком…
— Миш, я на Кипр хочу. Я не могу, я чувствую, что без моря больше не выдержу. Посмотри на меня, посмотри на лицо, — Элеонора пододвинула к мужу крепкощекую, уже с утра накрашенную мордаху, — это ужас, как я выгляжу, перед людьми стыдно. А еще жена Булыгина! Что они про нас подумают!
— А Турция в апреле? — напомнил Булыгин для порядка. На самом деле он был совсем не против, чтобы жена уехала на какое-то время. Более того, ему пришло в голову, что эта ее отлучка может прийтись очень кстати…
— Когда это было? — ощетинилась Элеонора. — Сто лет назад!
Голос ее упал на тон ниже, а сила звука достигла уже пограничных величин. Еще немного — и она начнет базарную перепалку. Переходы от сюсюканья к трамвайному хамству у нее до сих пор были плохо отработаны — чересчур резкие. Сейчас начнется привычное — «тебе бы только по курортам таскаться, хоть бы раз поинтересовалась, как я деньги на них зарабатываю!», «вечно меня попрекаешь, уже отдохнуть нельзя, другой бы радовался, что жена хорошо выглядит — загорелая, веселая, нарядная!..», «да уж, что касается нарядов, это ты права! В таких нарядах на площадь Тяньаньмынь выйти не стыдно!», «что ты понимаешь в современной женской моде! Хочешь, чтобы я в какой-нибудь „Большевичке“ одевалась?».
Но Булыгин решил не начинать дискуссию:
— Ладно. Езжай на Кипр.
Элеонора взвизгнула и кинулась ему на шею. Булыгину стоило труда отодрать ее от себя — он опасался, что она замажет ему обильной своей косметикой всю рубашку.
— Ой, мне надо купить новый купальник, парео, шляпу!.. — щебетала Элеонора, решив ковать железо пока горячо.
Между прочим, Булыгин ее не баловал и денег на руки почти не давал, не расспросив основательно — зачем, на что, и не уточнив, сколько стоит то, на что она положила глаз. Как, спрашивается, она ухитрялась при этом припрятывать от него доллары? Секрет фирмы.
— Ладно, ладно, позвони мне на работу, когда соберешься за покупками, — благодушествовал Булыгин. — Отвали! Мне надо спешить.
Элеонора поскакала в холл к двери, чтобы проводить любимого на работу прощальным поцелуем.
Подол розового пеньюра развевался перед носом Булыгина.
Когда Губин наконец добрался до своего кабинета, мыслями он уже перенесся целиком в дела. Секретарша Мила, войдя к нему, доложила о намеченных на сегодня встречах, звонках и мероприятиях. Но кое о чем Губин помнил и сам — утром из типографии должны были привезти первую партию нового романа Фаулза. Он ждал роман из печати с нетерпением.
И первым делом спросил у Милы:
— В типографию посылали?
Услышав, что да, посылали, шутливо на нее обрушился:
— Так что же ты молчишь? Быстрее неси! — А сам по селектору позвонил Подомацкину:
— Эдик, зайди ко мне на минуту!
Мила удалилась, через несколько секунд принесла стопку экземпляров Фаулза и положила Губину на стол. Когда в кабинет вошел Эдик Подомацкин, Губин с видимым удовольствием вертел книгу, проверяя, все ли сделано, как договаривались. Этим изданием Губин гордился. Что касается Фаулза, то тут Губин был молодец, вне всяких сомнений, — права купили быстро, пока конкуренты не опомнились, переводчика взяли самого классного, дорогого. Губин презирал нынешнюю манеру книгоиздателей отдавать переводить роман зарубежного автора сразу десятку переводчиков — каждому по главе. Бригада работала одновременно и в самые сжатые сроки — как правило, через пару недель переведенный роман уже лежал на столе у заказчика.
Большая часть этих «переводчиков» были родственники, дружбаны или любовницы шефа издательства, едва владеющие языком, переводящие оригинальный авторский текст со словарем Миллера. Он насмотрелся этих корявых скороспелых переводов, в которых имя главного героя менялось от главы к главе — просто потому, что каждый из горе-переводчиков транскрибировал его по-своему, а на квалифицированного редактора пожалели денег. Тексты пестрели резавшими слух и глаз англицизмами вроде:
«Когда ты наконец сделаешь хоть немного денег?» Не говоря уже о ежестрочных корректорских ошибках, небрежностях в синтаксисе и прочем.
— Посмотри-ка! — обратился он к Подомацкину, показывая глянцевую обложку Фаулза.
— Здорово, Сереженька, здорово! Просто великолепно! — разахался Подомацкин.
И он точно так же, как несколько минут назад Губин, стал вертеть пахнувшую типографской краской книгу — поглаживал по суперобложке, изучал аннотацию и фотографию автора, любовался качеством бумаги и печатью. Нельзя сказать, что Губин и Подомацкин во всем ладили, но что касается книг… Губин знал, что среди высших руководителей холдинга только Подомацкин может разделить его восторг в отношении и творчества Фаулза, и, собственно, издания его нового романа.
— Художник постарался! Какой макет! За такую работу не стыдно! Совсем не стыдно! — улыбаясь, искренне говорил Подомацкин приятные слова, как будто сам не готовил это издание к печати и не утверждал макет, иллюстрации и набор. Но Подомацкину нравилось повосторгаться книгой в унисон с кем-нибудь. Излагать свои мысли тому, кто их полностью разделяет, наперебой сообщать друг другу то, что обоим известно, возвращать в процессе восторгов собеседнику его же слова — в этом есть какое-то необъяснимое удовольствие. Для Подомацкина все это составляло особую прелесть, поскольку он принадлежал к тому типу людей, которые любят устраивать себе только приятные события. Они в упор стараются не видеть событий неприятных, потому что те требуют каких-то решений и действий, чреватых конфликтами с окружающими и нарушением комфорта.
