Рауль Мир-Хайдаров - Налево пойдешь - коня потеряешь

Рауль Мир-Хайдаров

Налево пойдешь - коня потеряешь

Повесть

Шла вторая половина ноября, но настоящих заморозков еще не было. Ночи стояли темные, малозвездные, светало поздно, и поселок просыпался засветло. Вспыхивали в утренней сутеми то тут, то там бледные огни за стеклами давно не мытых окон. А то вдруг в одном или другом дворе за высокими глинобитными дувалами взлетали высоко в темноту яркие языки пламени -- это первые расторопные хозяйки разжигали тандыр, чтобы порадовать домочадцев горячими лепешками. Разжигали щедро, не скупясь, ибо по осени гузапаей -- сухими стеблями хлопчатника -- был завален каждый двор кишлака. Радостно было видеть буйные всплески огня в темноте, когда контуры двора еще едва-едва различимы, а яблони или какая-нибудь старая орешина в огороде словно спрятались за черной занавесью, да и зябко на улице после теплой постели.

Осенью население кишлака удваивалось, а то и утраивалось -- приезжали на уборку хлопка горожане. И кого здесь только не было: школьники и студенты, рабочие, служащие и, конечно, инженеры -- этих, кажется, больше всех. И хотя привлекали горожан на уборку хлопка лет сорок подряд и зачастую вывозили в одни и те же места, о каком-либо добротном жилье, домашнем обустройстве не было и речи. И расселяли бедолаг по пустующим до нового года школам, баракам, складским помещениям, клубам, даже по фермам, откуда за последние годы неизвестно почему исчез скот. Ставили на постой и по дворам, где была мало-мальски свободная площадь, даже единственную чайхану кишлака и то, бывало, отдавали под жилье горожанам.

На таких постоях тоже вставали рано, по будильнику, даже раньше, чем сноха на большом подворье,-- правда, вставали не все, а лишь те, что заняты на кухне. Тандыров у горожан не было, хотя и жили они здесь месяцами, и горячие лепешки им не помешали бы. Но если не тянулись у них по утрам к небу высокие языки пламени от горючей гузапаи, то дружно загорались фонари на высоких столбах у временных кухонь. Завтракали при огнях, а ужинали при звездах, таковы неписаные правила -- хлопку весь световой день, ни суббот, ни выходных, ни праздников. Одним словом - страда!

До приезда горожан кишлак просыпался тихо, не спеша, не суетно, как и в любой сельской местности. Тянулись легкие дымы дружно затопленных очагов, и в воздухе носились от двора к двору запахи свежевыпеченных лепешек. В каждом доме свой рецепт: одни пекли легкие, пышные, румяные "оби-нон", другие "патыр" -- долго не черствеющие лепешки на молоке и бараньем сале, третьи --большие, из пресного теста, на манер грузинского лаваша. В кишлачном магазине отродясь не торговали хлебом -- только мукой, которую продавали мешками. Из поколения в поколение, из рода в род передавалось умение печь лепешки: и праздничные, и в долгую дорогу, и на каждый день.

Высокие фонари сеяли скудный свет, и кашевары зажигали большой керосиновый фонарь -- с ним как-то надежнее. С треском разгорались отсыревшие за ночь дрова под котлом, вспыхивали облитые бензином чурки в топке трехведерного титана-кипятильника, и все вокруг освещалось огненными бликами. Во дворе появлялись первые сборщики, говорили спросонья шепотом, объяснялись жестами. То в одном, то в другом дворе загорланит вдруг нетерпеливый петух, сонные курицы сорвутся с насестов в темноте чуланов и, натыкаясь на закрытую дверь, поднимали слышный далеко за подворьем шум. На переполох в курятнике откликались домашние псы, и собачья перекличка, катясь от усадьбы к усадьбе, поднимала и последних засонь. Вдруг далеко, у школы, где жили студенты, раздавался многократно усиленный мощными динамиками голос Аллы Пугачевой: "...А ты такой холодный, как айсберг в океане..." -- и день в кишлаке начинался...

Завтрак горожанина-хлопкороба сродни солдатскому -- неприхотлив и быстр: геркулесовая или пшенная каша да кружка обжигающего чая; правда, иногда бывает масло, но в последние годы с маслом перебои. За столом поначалу не шумно, но не от уныния, многие сонны, потому что допоздна пропадали у студентов на танцах, и приятные мысли о вчерашнем, радостном вечере еще туманят головы. Уныние на хлопке охватывает тогда, когда зарядят проливные дожди, когда низкое осеннее небо с набухшими, словно вымя недоеной коровы, тучами, сеет и сеет над кишлаком серую пелену, и кажется, нет конца этой мороси. Дороги, дворы, поля -- все в одночасье становится непроезжим, непролазным, и со всех углов, окон, дверей слабых глиняных построек, плохо уберегающих от осенних холодов и слякоти, тянет зыбкой сыростью. Вот тогда-то уныние стирает улыбки на лицах даже самых бывалых ребят: ни умыться, ни обсушиться, ни обед толком приготовить, ни к соседям податься, которые тоже сидят в своих бараках, подставляя порожнюю посуду, какая только находится вокруг, под нудную, неутихающую осеннюю капель,-- крыши над головами долгожданных шефов текут нещадно...

Нынче погода выдалась на редкость подходящая, хотя в конце октября неделя прошла в непрерывных дождях, дважды переходивших в мокрый снег. Но вскоре распогодилось, и о слякотных тяжелых днях быстро забыли,-- так уж устроен человек, помнит лучшее, солнечное.

Взбодренные крепким горячим чаем, сборщики стряхнули остатки сна, зазвучали за струганным столом, сбитым из двух длинных тяжелых половых досок, крытых газетой, первые шутки:

-- Баходыр, дорогой, зажарь на обед соседского петуха, век не забуду,--уж больно рано кукарекает. Сон, как я двести килограммов собрал, досмотреть не дает...

-- Что-то ты вчера у медичек весь вечер с поварихой танцевал... Опытом обменивались, что ли, или меню на неделю обсуждали?

И тут же другой голос добавляет вдогонку:

-- Ты смотри, поварихе секрет своей шавли не рассказывай -- точно разлюбит, половина в мисках осталась...

Но Баходыра не так-то просто загнать в угол; он, ловко раскладывая по мискам пшенку, весело отвечает:

-- Душа душу чует, этого вам не понять. А шавлю вы у других не пробовали -- и за ту половину, что съели, меня на руках носить надо...

День входил в обычную колею -- без шутки, смеха на хлопке не выдержать. По утрам больше всех достается поварам, и хотя шутки, пожелания не без подковырок, злобы в них нет, да и повара в долгу не остаются: уж они-то знают, кто на что способен в поле, да и на кухню обычно попадают люди бывалые, балагуры, острословы, им палец в рот не клади.

Когда шум и оживление за столом набрали обычную силу, на другом конце села, у здания правления колхоза, где расположен местный штаб хлопкоуборочной кампании, начали бить молотом в тяжелый рельс. Глухой резонирующий звук покатился в утренней тишине от двора к двору, от постоя к постою -- и без всякой команды сборщики стали подниматься из-за стола, разбирать сваленные с вечера в кучу фартуки, мешки, все так же озоруя и шумя при этом, и гуськом потянулись на улицу.

Просторный двор чайханы быстро опустел. Повара -- их трое, на них лежит и снабжение, отвечают они и за порядок, и за чистоту вокруг -- выпроводили последних, самых нерасторопных, которым достались фартуки без завязок и дырявые мешки, и довольные, что люди на поле ушли веселыми, без претензий, улыбнулись друг другу. Утро для них -- время тяжелое: не знаешь, кто с какой ноги встанет, что скажет спросонья, и за два месяца хорошее настроение порою пропадает и у самых выдержанных.

Старший, Баходыр, заглянул в чайхану. Там у окна, на нарах, лежал больной -- Рашид Давлатов. С Баходыром они друзья, одногодки, работают в отделе комплектации седьмой год, и столько же лет вместе на хлопке --бывалые сборщики.

-- Доброе утро, Рашид, как себя чувствуешь? -- участливо спросил Баходыр.

Рашид повернул на голос тяжелую от прерванного сна голову и попытался ответить как можно бодрее:

-- Вроде лучше, но ночью опять трижды выходил на улицу... Живот крутит, спасу нет, только к утру отпустило. Спасибо за грелку, здорово помогла.

Лампочка в чайхане горела в треть накала, и потому Баходыру не видно, как отекло и пожелтело лицо товарища, а вокруг глаз темнее и шире обозначились круги. Но он и без того знает, что друг болен -- чего-чего, но симулянтом Рашид никогда не был. Да в такие дни и грех валяться в пыльной и темной чайхане -- в поле такая благодать.

-- Ну, вставай, дружище, будем завтракать.

Рашид нехотя поднялся, натянул "вечный" спортивный шерстяной костюм, когда-то специально купленный для поездки на хлопок. Попытался зашнуровать старенькие кроссовки, но голова кружилась, и он сунул ноги в первые попавшиеся остроносые азиатские калоши, стоящие рядком у нар,-- удобная обувь в полевых условиях. Держась то за стену, то за стойки нар, вышел на улицу. Утро было ясное, солнце поднялось яркое, обещая теплый, погожий день. Баходыра во дворе не было, не видно его ни у дровяного сарая, ни у сарая с углем, не видно и у кладовки с провиантом, обладал он таким даром --моментально исчезать и так же неожиданно появляться; фантастическая расторопность, ему бы другую службу -- наверное, далеко бы пошел.