– Как можно?
И черное пламя пляшет в глазах, обещая… Что обещая? Страсть неземную? А он, глупец, теряется… Кажется, только руку протяни… и тянет ведь, да она, что рыбка, выскальзывает сквозь пальцы. Шепчет только:
– Нет, нет…
Тетка, та будто ничего и не замечает… и пускай, не то еще отослала бы Матрену. Или ему велела б уехать, а ныне сама мысль о разлуке казалась невозможной. Сердце остановится без нее…
– Поверь мне…
Вечерние встречи скоротечны. И слов не хватает, чтобы объяснить то щемящее чувство в груди, которое возникает всякий раз, стоит ему увидеть Матрену.
– Скольким вы это уже говорили? – И такая печаль в голосе. – Нет… Давид… Не надо… Не лгите себе, не лгите мне…
Он не лжет, он ныне готов за каждое слово свое поручиться. Ему случалось влюбляться прежде, но ныне те влюбленности казались… пустыми? Разве можно было сравнивать всех прошлых женщин с Матреной?
– Я правду говорю, любая… Я жить без тебя не умею…
Разучился.
И жить, и дышать.
И вовсе он существует единственно, когда она рядом, пусть и не с ним, а с тетушкой… Хорошо, не гонит, хотя и удивляется, что ж это племянник дорогой так загостился.
– Не умеете, – Матрена улыбается печально, – да только будете… Вы уедете, а я останусь. Разлука суждена…
Какая разлука, если сама мысль о ней душу в клочья рвет?
– Но уж лучше я останусь честной девушкой… Не позорьте меня, Давид…
Все же ему удалось коснуться губ ее, поймать не поцелуй еще, всего лишь тень его, но и эта тень заставила его обезуметь.
– Я заберу тебя с собой! Попрошу тетку… Она отпустит… даст волю…
– И куда мне с этой волей?
Она вновь ускользнула и губ коснулась пальцами, не то стирая след недавнего прикосновения, не то пытаясь убедиться, что было оно.
– Кем я за вами пойду? Полюбовницей? Девкою гулящей? А после, Давид, когда натешишься, то что со мною будет?
Злые слова. И обида вскипает в душе. Как может она говорить такое?! Натешиться? Да он надышаться на нее не способен, а…
– Не сердись. – Матрена нежно коснулась щеки. – Но сам подумай, что правду я говорю… Если действительно любишь, то не губи… умоляю…
И вновь исчезла.
Она умела исчезать внезапно, обрывая встречу, оставляя тот же треклятый цветочный аромат, который он уже ненавидел.
И мысли.
Кем она поедет?
Любовницей?! Нет, такому не бывать… женой… Кого еще назвать женой, как не ту, которая и без того владеет и сердцем, и душой? Мысль, нелепая по сути своей – разве позволят ему, будущему графу, жениться на холопке? – меж тем прочно угнездилась в его голове.
Невозможно сие.
– Я не позволю тебя обидеть… – Он целовал нежные ручки, которые дрожали, не то от прикосновений, не то от страха, что Давид позволит себе больше, чем эти, уже не невинные, поцелуи. – Я куплю тебе дом… Ты ни в чем не будешь нуждаться…
Он уговаривал и сам почти верил, что не расстанется с ней до конца жизни.
Жена?
Что жена… У матушки есть на него планы, и знакомые имеются, и подруги с дочерями на выданье, скучные томные девицы, которые почему-то считаются удачной партией.
Амалия…
Ах, Амалия… Он ничего-то ей не обещал, как и она ему… Всего-то навсего подруга детства. И пусть матушка не единожды намекала, что в нынешних обстоятельствах дружба эта сердечная уже лишь дружбою простой не выглядит, а являет собой залог будущего Давида счастия… и он не возражал. Уж если на ком и жениться, то на той, которую знает едва ль не с младенческих лет, однако… Разве ведомо ему было, что он встретит истинную свою любовь?
И как ее предать?
Амалия поймет. Она писала письма, пространные, веселые, рассказывая обо всем, что случалось в тихих столичных омутах. И за словами ее слышалась насмешка, порой и вовсе сарказм, неожиданный для девицы ее лет.
Она ждала.
И если бы не Матрена… Пожалуй, Давид сделал бы предложение Амалии нынешнею осенью. Он не сомневался, что предложение это было бы принято благосклонно.
И матушка порадовалась бы, но…
Как оставить Матрену?
А забрать в Петербург… он способен выкупить ее у тетки. Увезти. Даже против ее воли увезти… Почему нет? Дом снять… Нет, приобрести, чтобы уж не рушить свое слово. Он поселит ее, естественно, не в центре, потому как это столь же невозможно, как и свадьба их, но… ей и того будет довольно. Что она видела в жизни, кроме этого вот поместья, в котором заперта, словно в клетке?
Он утешит ее нарядами.
Женщины падки на подарки… Купит драгоценности… Будет баловать… А жена… что жена, жены у многих имеются… и никто не осуждает мужчину, если он ищет утешения от неудачного брака. Главное, соблюдать осторожность.
Давид убеждал себя, но… не получалось.
Он смотрел в темные глаза Матрены, говорил про дом, про деньги… про то, что не волен над собой… и глаза эти наполнялись слезами.
Руки холодели.
Матрена уходила… Она не возвращалась, пусть и ждал Давид у лестницы, ставшей местом скорых их свиданий, до утра… и на следующий день была холодна, равнодушна.
Ложь.
Он же чувствует любовь… видит…
– Ох, Матренка, бить тебя некому. – Аксинья в кои-то веки не делом занималась, а чаевничала. Чай внизу затевали к вечеру, когда усадьба успокаивалась. Ставили самовар, старый, служивший не один десяток лет, но все одно крепкий. Топили его щепой да шишками, и вар получался особый, со смолистым ароматом. Правда, варили не чайный лист, дорогой по нынешним временам, а смесь из ароматных трав да вишневых темных веточек.
Аксинье этот чай был весьма по нраву. Она наливала темный напиток в чашку, а из чашки – в блюдце, которое, хозяйке уподобляясь, ставила на растопыренную пятерню. Так и сидела, ждала, пока чай остынет.
Нынешний вечер был тихим.
Стрекотали сверчки, где-то в подполе шубуршалась мыша, но ленивый дворовый кот, развалившися у стены, делал вид, будто не слышит ее. Беспокоила Аксинью только сестрица младшая, бедовая… Вот уж наградил господь девку смазливою рожей, а ума недодал… и оттого в голове ее, кудельками украшенной, мысли бродят не те, неправильные.
И мысли сии до добра не доведут.
Аксинья сестрицу свою хорошо знала, пусть и мнилося той, что старшая – дурновата и день-деньской при кухне сидит. Так оно и при кухне кому-то быть надобно. Работа нелегкая, но какая уж есть. Зато сытная да теплая.
Чего еще желать?
Аксинья, ежель подумать, кругом счастлива была. Помнила она и мамку свою, на хозяйстве убивавшуюся, и батьку, и сестриц с братовьями, которые то рожалися, то мерли… Помнила и не желала возвращаться в ту, прошлую жизнь, почитая усадьбу барынину величайшей своей удачей. Да и то, кухарка-то барынина годами не молодеет, стало быть, годков через сколько-то да на покой попросится… и потому учит Аксинью премудростям всяким, повторяя, что та ответственная и к готовке пригодная…
Вот и ладно.
Не надобно Аксинье жизни иной. А сестрица полагает, будто бы Аксинья глупа… Сама-то она в мечтаниях пустых, в надеждах… Только зряшние те надежды. Неужто и вправду она решила барина окрутить? Он-то, по всему видать, до женского полу слабый и за Матренкою не прочь был бы поволочиться, да она не даеть…
Дразнит только.
– Отстань. – Ныне Матрена сердита и злости не скрывает… Мечется по кухне, щиплет себя за щеки, чтоб румяней стали, губы кусает.
– Увидишь, – остановилась она подле сестрицы. – Он меня отсюда увезет!
– Может, и так. – Аксинья давно уж с сестрицею не спорила. Иные-то полагают Матрену хорошей, вежливая она, обходительная, всем-то улыбается, да только сие – сахар, который поверху. Чуть сковырнешь, и горечь повылезет. Но кому скажешь?
Не поверят, решат, будто бы Аксинья сестрице завидует.
– Мы уедем в столицу…
– И будешь ты столичной гулящей девкой. – Аксинья чай прихлебнула, сухариком закусила… На завтре барыня булок пожелала, чтоб пышных и с изюмой. Тесто-то уже поставили, выходится за ночь, вырастет, а вот изюму поутру запарить надобно, чтоб не перепрел.
– Нет!
Матрена и ножкой топнула. А красивое ее лицо – и вправду хороша, хоть икону малюй – исказилось.
– Женой уеду!
