Мужчины, подставляя морскому ветру загрубевшие, обожжённые солнцем тела, отправлялись в изумрудное море ловить рыбу. Среди них и те четверо парней, что в тот злосчастный день были обряжены в маску чёрта. На их лицах мудрено было отыскать малейшие следы душевных мук. Наверное, они не испытывали никаких угрызений по поводу того, что, повинуясь воле бога, убили человека. А может быть, предполагалось, что, действуя под личиной чертей, они освобождают себя от ответственности, которую должно нести людям? Может быть, будучи без маски и надевая маску, они ощущали себя двумя разными личностями? Я этого не знал.
Не знал я ничего и о женщинах на этом острове. Уже на следующий день они как ни в чём не бывало вышли на работу, напевая свою неизменную песню про «магухаи» и заливаясь иногда каким-то жестоким смехом.
Отаки, конечно, была со своими товарками. Она, как и раньше, приносила мне в медпункт еду. Когда наши глаза встречались, я не мог прочесть на её лице ни тревоги, ни порицания. Оставалось только думать, что она ничего не видела, не знала, что я тоже был болен и что это я занёс эпидемию на остров.
Если оставить за кадром мои переживания и тревоги, то можно сказать, что на острове восстановился образцовый порядок, который ни разу не нарушался за два года моего пребывания в тамошних краях.
С местными я почти не разговаривал. По крайней мере, со своей стороны никакой близости с ними не искал. В святилище на горе я с ними тоже не ходил. Только однажды издали довелось мне увидеть прорицателя, истолковывающего слова божества. Здесь его назвали цукаса. Это был обыкновенный с виду, немного сгорбленный щуплый старичок. На нём была лёгкое белое кимоно, напоминающее атрибут старинного погребального облаченья; в волосы был заткнут белый цветок. Какой особый смысл скрывался в таком наряде, мне было неведомо, да особо и знать не хотелось. Я хотел забыть всё, так или иначе связанное с тем происшествием.
Молча я выполнял свои обязанности врача. Моим единственным развлечением за эти два года была рыбная ловля на удочку в море недалеко от кораллового рифа. Не знаю уж, как воспринимали меня жители острова. Об этом я понятия не имел. Я понимал только одно: что бы ни случилось, я всегда останусь для них пришельцем. Чужестранцем. Наверное, наши отношения едва ли могли перемениться, даже если бы я прожил на острове лет десять или двадцать.
По истечении двух лет наступил день, когда я должен был покинуть остров.
Погода стояла ясная, но, как и в день моего прибытия, дул сильный ветер. Над коралловым рифом перекатывались белопенные волны. Провожать меня на причале выстроились все местные представители власти во главе с новым старостой — как это было при встрече в день моего приезда. Началась неторопливая церемония прощания.
Говорили все примерно одно и то же:
— Спасибо вам, что целых два года пробыли тут на нашем отдалённом острове.
Молча поклонившись я сел в рыбачью лодку, направлявшуюся к судну «К-мару», которое стояло вдалеке на рейде. Они ничего не знают. Думают, что я работал тут у них два года из чувства врачебного долга…
Когда лодка отплыла от причала, я обратил внимание, что везёт меня один из тех парней, что тогда выступали в маске чёрта. Тело у него было сильное, мускулистое, а лицо круглое, самое простецкое с виду.
По мере того как остров становился от нас всё дальше и дальше, меня всё больше обуревало желание заговорить с парнем о тех событиях двухлетней давности. Может быть, то была запоздалая реакция на два года вынужденного молчания, а может быть, просто захотелось наконец рассказать всё как было.
— Вот тогда, два года назад… — начал я, намеренно не глядя на собеседника. — Вы тогда потопили каноэ, в котором был коммивояжёр. Что, ваш бог вам действительно велел убить этого коммивояжёра? Вы в самом деле тогда поверили, что это он занёс на остров эпидемию?
— На всё воля божья, — невозмутимо ответил парень.
Меня обозлило то, что он ни словом ни жестом не обозначил свою позицию.
— А ты не считаешь, что бог тоже может ошибаться? Никогда не думал о том, что ты убил невиновного?
— Бог заботится о нашем острове. Он в своих веленьях ошибки не допустит, — улыбнулся парень.
Его слепая уверенность меня нервировала. Во мне вдруг снова проснулась ненависть к этому балбесу. Я два года мучился, не находил себе места, а этот тип — да не он один, а все жители острова, — ни о чём не думали и жили припеваючи, полагаясь на своего бога. Я их всех ненавидел.
— Коммивояжёр был ни в чём не виноват! — будто сами собой вырвались у меня слова, которые не следовало говорить. — Я это лучше всех знаю. Могу объяснить почему. Да потому что я сам был носителем эпидемии, я её сюда и занёс! Я сам тогда заболел. Вы все и не догадывались. И не только вы — ваш хвалёный бог тоже маху дал, ни о чём не догадался. А вы из-за этого убили коммивояжёра, на котором никакой вины не было.
Я понимал, что такое признание может стоить мне жизни, но я ожидал, что? чтобы эти слова вонзятся прямо в сердце этого парня. Я был уверен, что он сейчас в страшном смятении. Как он себя поведёт в такой ситуации? Рассвирепеет? Может быть, в приступе ярости, бросит меня за борт, как когда-то они утопили коммивояжёра?
Однако парень не проявлял никаких признаков гнева и даже не казался озадаченным. На его загорелом лице расплылась спокойная улыбка.
— Что ж, доктор, я тоже могу вам сказать кое-что, чего вы не знаете.
— Что ещё?
— Вот вы ни разу в святилище не ходили. А ежели б пошли, так всё бы поняли.
— Что ты имеешь в виду?
— Отаки ведь жрица, служительница нашего бога. Она знала, что вы больны. Значит, и бог об этом, само собой, знал.
На сей раз я был совершенно ошарашен. Выходит, они с самого начала все знали.
— Почему же тогда меня не покарали? Почему убили невиновного?
— Бог заботится о нашем острове, — снова повторил парень, неторопливо загребая вёслами. — Вы, доктор, были для острова нужный человек. И богу это было хорошо известно. Но кто-то должен был понести наказание. Того и обычай наш требует, и вообще, по справедливости… Ежели обычаи не соблюдать, весь порядок на острове порушится. Этот коммивояжёр каждый раз, когда приезжал к нам на остров, норовил всучить всякие липовые товары. Так что ничего, его было за что наказывать.
— И ты, значит, полагаешь, что всё было сделано по справедливости?
— Божья воля всегда справедлива. Да вот и доказательство: вы же, доктор, два года на острове у нас отработали. Благодаря вам всё это время мы жили спокойно, насчёт болезней могли не волноваться. Так что на всё воля божья, — сказал парень без тени улыбки. На лице его лежала печать уверенности в своей правоте.
Я чувствовал себя побеждённым.
Поднимаясь на борт «К-мару», я потерял равновесие, упал на трапе и чуть не свалился в море. Наблюдавший за мной парень в лодке рассмеялся — тем самым безмятежным жестоким смехом…
Лето кончается.
Солнце всё ещё заливает ярким светом песчаный берег, но уже виднеются в море августовские волны. Его ещё не видно воочию, но оттуда, из-за горизонта, уже в самом деле надвигается сезон безжалостных тайфунов.
Исчезли с пляжей отдыхающие, разобраны многочисленные бунгало и плетёные навесы — только голые сваи остались сиротливо торчать. Излучина песчаного берега заканчивается мысом, на котором до недавнего времени располагались приехавшие из города парни и девушки. Поставив палатки, они до поздней ночи крутили музыку в ритме гоу-гоу, но и эти шумные компании уже не нарушают тишины. Правда, иногда и сейчас наезжают ребята в спортивных машинах, врубают на максимум звук радиоприёмника, носятся по пляжу и танцуют до упаду, но в них уже не чувствуется той бешеной энергии, которая била ключом в середине лета. В глазищах у ребят читается какая-то затаённая грусть. Похоже, что молодые люди и сами ощущают эту исподволь гложущую тоску. С потерянными лицами они вскоре подхватываются и спешат умчаться обратно, в свою родную обитель — в людные городские кварталы.
Море в эту пору — не для молодёжи. По крайней мере, не для городской молодёжи. Но я, семнадцатилетний, остался у моря на западном побережье Идзу.[2]
Моя мать лежит под солнечным зонтиком и читает книгу. Моя мать… Но мне не хочется называть её матерью. Она — просто она. Она молода. Её молодость и красота смутно волнуют меня.
Покойный отец привёл её к нам, объявив: «Знакомься, моя новая жена!» Я закусил губу с каменным выражением лица и целый день не разговаривал с отцом. Потом я жалел, что так резко возражал против его повторной женитьбы — отцу это было очень неприятно. Я тогда был совершенно зачарован и обескуражен её красотой. С тех пор, как отец ушёл из жизни в конце минувшего года, владевшее мною помрачение не рассеялось. Наоборот, можно сказать, что оно стало ещё сильнее.
