Патриция Хайсмит - Нисхождение

«28 июня 19…

Дорогой Питер!

Большое спасибо за ваше письмо. Видите ли, я, как вы, должно быть, уже догадались из моего письма, ничего не знал о случившемся, так как Ина до сих пор ничего мне не написала. Я страшно огорчен известием о смерти Джона, поскольку, как и все остальные, искренне полагал, что дела у него идут самым замечательным образом. Должен признать, я знал его не слишком хорошо, хотя мы были знакомы последние несколько месяцев. Однако мне и в голову не приходило, что он может находиться в кризисе.

На следующей неделе я, скорее всего, покину Тунис и вернусь обратно в Штаты. Несомненно, это одна из самых невероятных командировок в моей жизни. И ни одного слова от Майлса Галласта — нашего предполагаемого продюсера.

Простите мне это сумбурное письмо. Честно говоря, я все еще не оправился от печального известия.

Ваш Говард Ингхэм».

Питер Лэнгленд жил с Иной на одной улице. Ингхэм запечатал конверт. Марок у него больше не осталось. Он отправит письмо из Хаммамета завтра утром.

В соседнем бунгало, за несколькими лимонными деревьями, кто-то желал друг другу спокойной ночи по-французски.

— Ты же знаешь, мы будем в Париже через три для. Позвони нам, — долетало до Ингхэма через открытое окно.

— Ну конечно! Джеки! Пойдем! Да он уже засыпает на ходу!

— Спокойной ночи, приятных снов!

— Спокойной ночи.

За окном все казалось черным. Луны не было.

Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий. В пять часов Ингхэм постучался к Адамсу, чтобы пригласить его выпить по стаканчику, но того дома не оказалось. Ингхэм не стал утруждать себя и искать Адамса на пляже.

Утром тридцатого июня, в субботу, в фирменном конверте Си-би-эс пришло письмо от Ины. Его принес Мокта. Ингхэм разорвал конверт; он слишком торопился, чтобы вспомнить о чаевых для Мокты.

Письмо датировалось двадцать пятым июня, и в нем говорилось:

«Говард, дорогой!

Я ужасно сожалею о том, что не писала тебе до этого. Питер Лэнгленд сказал, что он написал тебе на тот случай, если ты еще ничего не знаешь об этом, но это печатали в лондонской «Тайме» и парижской «Трибюн», поэтому мы полагали, что ты мог прочитать обо всем. Я все еще до такой степени потрясена, что не могу писать. Но я обязательно напишу завтра или послезавтра. Обещаю. Пожалуйста, прости меня. Я надеюсь, что у тебя все в порядке.

Всего самого наилучшего,

Ина».

Письмо было напечатано на машинке. Ингхэм прочитал его еще раз. Вряд ли эту записку можно назвать письмом. Она лишь разозлила его. И что теперь, скажите на милость, ему делать — сидеть и ждать еще неделю, пока она окажется в состоянии написать? Почему она до такой степени потрясена? «Мы полагали…» Неужели она так близка с Питером Лэнглендом? Может, она и Питер держали Джона за руку, пока тот умирал в больнице? Вполне возможно, принимая во внимание, что он принял сверхдозу снотворного.

Ингхэм прогулялся по пляжу, с трудом волоча ноги по тому самому песку, который он столько раз бороздил в ожидании письма от Ины. Ее письмо сводило его с ума. Вполне в духе Ины — отстучать на машинке десять строчек с изложением фактов, добавив в конце: «Подробности позже», но в этом письме не было даже фактов.

Он не ожидал от нее такой бессердечности. Могла бы подумать о том, что он здесь совершенно один, за сотни миль, ждет не дождется ее письма. И почему она не нашла времени черкнуть хотя бы пару строк еще до того, как Джон покончил с собой? И это девушка, на которой он собирался жениться? Ингхэм усмехнулся, и это слегка сняло напряжение. Он чувствовал себя совершенно потерянным, словно парящим в пространстве. Само собой разумелось, что они поженятся. Он сделал ей предложение как бы между прочим, шутя, потому что только так и могло понравиться Ине. Она не ответила: «О, милый, да!», но все было понятно и так. Они могли тянуть со свадьбой еще несколько месяцев: все зависело от их работы, от того, как скоро они найдут квартиру, потому что Ине иногда приходилось летать в Калифорнию на месяц-полтора, но это само собой подразумевалось…

Его мысли расплывались, словно подтаявшие на жарком солнце, и не позволяли ему, находящемуся в этой далекой, выжженной солнцем арабской стране представить картину того, что произошло в Нью-Йорке и что осталось за строчками ее скупого письма. Ингхэму вспомнилась история, рассказанная ему Адамсом: английская девушка улыбнулась, а быть может, просто задержала взгляд на арабе, который шел за ней по темному пляжу. И он ее изнасиловал. Так, во всяком случае, рассказывала девушка. Араб воспринял ее улыбку как зеленый свет. Правительство Туниса, дабы произвести хорошее впечатление на Запад, раздуло это дело и, подвергнув араба допросу с пристрастием, приговорило его к длительному заключению, которое вскоре значительно сократили. История выглядела абсурдной, и Ингхэм рассмеялся, вызвав удивленные взгляды со стороны двоих молодых мужчин — по виду французов, — проходивших мимо с водолазным снаряжением.

После обеда Ингхэм сел за работу. Однако написал всего три страницы. Он был слишком возбужден.

Этим вечером он обедал с мужчиной в джинсах, на которого наткнулся в «Кафе де ла Плаж», куда тот зашел выпить часов в восемь. Мужчина первым заговорил с ним. Он и теперь пришел с немецкой овчаркой. Он был датчанином и говорил на прекрасном английском с едва заметным британским выговором. Звали его Андерс Иенсен, и он сообщил, что снимает квартиру напротив ресторана Мелика. Ингхэм попробовал букхах, который пил Иенсен, напоминавший вкусом то ли граппу, то ли текилу.

Ингхэм пребывал не в том настроении, чтобы распространяться о себе, но Иенсен не особо и расспрашивал. Ингхэм лишь сообщил, что он писатель и сейчас находится в месячном отпуске. Иенсен оказался художником. На вид ему можно было дать лет тридцать или чуть больше того.

— В Копенгагене у меня случился нервный срыв, — рассказывал Иенсен, улыбаясь своей отстраненной, холодной улыбкой. Сухощавый и загорелый, с прямыми светлыми волосами, он обладал странным, блуждающим выражением голубых глаз, которые словно не замечали того, что происходило вокруг. — Мой врач — психиатр — посоветовал мне поехать куда-нибудь в теплые края. Я здесь уже восемь месяцев.

— Вы удобно устроились?

Иенсен сказал, что у него совсем просто, к тому же он кое-что приспособил для своих нужд, посему Ингхэм решил, что его дом в действительности лишен каких-либо удобств.

— Я имел в виду, хорошие ли у вас условия для рисования?

— Освещение просто восхитительное, — улыбнулся Иенсен. — Почти никакой мебели, но в здешних краях она редкость. Когда вы хотите снять квартиру, вы спрашиваете: «Где кровать? Где стул? Где, черт побери, стол?» И вам отвечают, что все это будет завтра. Или на следующей неделе. Но дело в том, что здешние жители не пользуются мебелью. Спят на полу, на матрасах, складывают свою одежду в угол. Или бросают где попало. Но у меня, по крайней мере, есть кровать. И я сам смастерил себе стол из коробок и нескольких досок, которые подобрал на улице… Знаете, они сломали ногу моему псу. Он только недавно перестал хромать.

— Да вы что! — Ингхэм был шокирован.

— О, ни с того ни с сего взяли и швырнули в него здоровым камнем. Наверное, из окна. Дождались того момента, когда Хассо уляжется в тени дома. Дело в том, что здесь любят мучить животных. Возможно, чистокровная овчарка ввела их в большее искушение, чем простая собака. — Он погладил сидевшего рядом с его стулом пса. — Хассо никак не может успокоиться. Он терпеть не может арабов. Придурки. — Его губы снова тронула слабая, отстраненная улыбка. — Я рад, что Хассо послушный пес, не то он потрепал бы им шаровары по всей округе.

Ингхэм засмеялся:

— Есть тут один, в красных шароварах и тюрбане, которому мне хотелось бы задать хорошую трепку. Он то и дело крутится возле моей машины, стоит мне только припарковать ее где-нибудь поблизости.

Иенсен поднял вверх палец:

— Я знаю его. Это Абдулла. Настоящий сукин сын. Я видел, как он обчистил машину за две улицы отсюда прямо среди белого дня. — Иенсен засмеялся довольным, почти беззвучным смехом. У него были красивые, белые зубы. — И никто ничего не делает!

— Он вытаскивал чемодан?

— Какую-то одежду, как мне показалось. Он всегда может спихнуть ее на базаре. Думаю, я здесь не задержусь надолго из-за Хассо. Если они опять нападут на пса, то могут убить его. Да и все равно в августе здесь стоит адская жара.

Они принялись за вторую бутылку вина. В ресторане было совсем тихо. Лишь за двумя столиками сидели арабы, одни мужчины.

— Вам правится проводить отпуск в одиночку? — поинтересовался Иенсен.

— Да. Думаю, что да.

— Значит, вы сейчас ничего не пишете?

— Хм… нет. Я начал книгу. Не могу сказать, что тружусь в поте лица, но все же работаю.