По досконально изученному маршруту Лесник подошел к вилле Кэрол и через забор перелез к ней во двор, где увидел трупы двух кобелей.
Двигаясь по плану, он без особых проблем проник в дом, если не считать, что у него сердце готово было вырваться из грудной клетки. Открыв отмычкой дверь в спальню, он, осветив фонариком стены, высветил три художественных полотна. Подойдя к ним, он у крайнего левого вдавил в стену две опоры, которые легко поддались его усилию. Все он делал автоматически и в большом напряжении.
После этого он хотел снять со стены среднюю картину, но она, будучи на шарнире, как одностворчатая дверь, повернувшись на своей оси, открыла ему вид на вмонтированный в стену несгораемый шкаф. Закурив и постаравшись успокоиться, Лесник стал внимательно его обследовать. Минут через двадцать, которые Леснику показались часами, он бесшумно открыл его дверку, обнаружив перед собой на полках пачки денег и разной формы коробочки. Раскрыв одну из них, он увидел в ней бриллиантовую брошь, под светом фонарика излучавшую радужные лучи.
Опорожнив содержимое сейфа в свой портфель, закрыв его и восстановив в спальне прежнюю обстановку, он покинул ее, не забыв входную дверь закрыть на замок. Прежним путем он покинул «гостеприимный» дом.
Подойдя к бистро, Лесник сел в машину Хаима, который с восхищением смотрел на него. Отдав ему инструмент с драгоценностями, Лесник сказал:
— Сколько я взял у мисс Кэрол, Давид Борисович узнает из сообщения полиции. Продав драгоценности, пускай он удержит из них свою долю, а остальные деньги через несколько недель отдаст или, если найдет нужным, оформит на мистера Фостера. Дед знает, как поступить, а теперь можешь уезжать.
После Хаима Лесник сел в машину таксиста и потребовал:
— Поехали!
— Уже все? — впервые изменив мимику лица, спросил таксист.
— В твоем возрасте нельзя быть таким любопытным, — ответил ему неопределенно Лесник, только сейчас почувствовав, как он устал.
«Сейчас стаканчик водки дерябнуть было бы самый раз», — мечтательно подумал он.
По улице Двенадцатая авеню они доехали до пересечения с улицей Восьмая стрит и остановились.
К ним подошел Душман, который, сев в машину и дождавшись, когда она тронется, сказал:
— Картина кончилась тридцать минут назад.
Таксист, посмотрев на светящиеся на панели приборов электрические часы, успокоил:
— Мы почти укладываемся в график, а поэтому я сейчас сразу повезу вас домой. Вы не забудьте номер моего такси и то, что я вас подобрал около кинотеатра. — Предупреждая возможную оплошность своих пассажиров, он потребовал: — Не вздумайте прощаться со мной за руку, такое у нас не принято.
— Спасибо, что предупредил, — поблагодарил его Душман.
Когда таксист довез их до виллы Фостера, то Лесник, рассчитываясь с ним за провоз, сказал:
— Скажешь своему шефу, чтобы он тебе дал косую за мой счет.
Когда Лесник и Душман смотрели в холле телепередачу, то к ним подошла миссис Фостер, с которой был Степанович; сам Фостер еще не вернулся с работы.
— Миссис Фостер от меня узнала, — обращаясь к Душману, начал садовник, — что вы воевали в Афганистане. Ей очень интересно узнать, как вам там, страшно было или нет?
Слушая его слова, обращенные к Душману, женщина утвердительно кивала головой, как бы подтверждая свою просьбу.
— Страшно, и очень! — налив себе в бокал немного виски и залпом выпив его, признался он.
Степанович перевел госпоже ответ Душмана и, выслушав сказанное ею, сообщил:
— Она убедительно просит вас рассказать какой-нибудь эпизод из своей фронтовой жизни.
— Это некрасиво и нескромно, — возразил Душман. — Мадам подумает, что я хвалюсь, но сотни тысяч погибших афганцев за десять лет войны и менее четырнадцати тысяч наших кое о чем говорят, правда, афганцы дрались и между собой, поэтому статистика, кто кого и сколько убил, условная, но мы воевать там научились, иначе в деревянном бушлате отправили бы домой. Душманы, то есть бандиты, — произнеся эти слова, Тарас Харитонович улыбнулся, — если кого и брали в плен из наших, снимали шкуру, скальпировали, выкалывали глаза, рубили конечности, поэтому желающих попадать к ним в плен практически не было. А когда такая участь кому-то грозила, тот или стрелялся, или подрывал себя последней гранатой…
Слушая Тараса Харитоновича, Степанович старался сразу делать перевод миссис Фостер, но когда он отвлекался и только слушал, то женщина нетерпеливо напоминала ему о его забывчивости.
— Какая жестокость, — побледнев, несколько раз произнесла она.
— …Безбожные фанатики, многие из которых еще и под наркотическим воздействием, разве они думали о гуманности к пленному? Скрывать не буду, были и среди наших десантников наркоманы, которые там пристрастились к дурманящему зелью. Когда мы стали с ними поступать, как они с нами, то со стороны душманов зверств к военнопленным поубавилось.
— Какой-нибудь эпизод расскажи, — вновь попросил Степанович.
— Уже не она, а ты просишь, — удивился Душман.
— Я более ее заинтересован услышать твое сообщение, как никак, а все же я русский, — пояснил Степанович.
— Так и быть, расскажу фронтовой эпизод, в котором мне пришлось принимать участие. Однажды вечером нас семерых десантников на вертолете с глушителем доставили и высадили на одной вершине горы с заданием захватить «языка» одной сильно досаждавшей нам банды. Вертолет улетел, а мы потихоньку стали спускаться вниз. Уже стемнело, видим, так метрах в пятистах под нами разведен костер. Подкрадываемся, смотрим в прибор ночного видения, около костра отдыхает человек двадцать бандитов, оставивших на тропе, ведущей снизу вверх, часового. Его мы сняли ножом, одного взяли в плен, а остальных ликвидировали. Они толком ото сна и не пришли в себя, а поэтому сопротивления почти не было нам.
— Почему не взяли других бандитов в плен? — поинтересовался Степанович.
— Все равно не поместились бы в нашем вертолете, который после операции мы вызвали в свой квадрат, так же незаметно возвратились на базу.
— А если бы тот, кто снимал часового, промахнулся, и он поднял тревогу? Душманы расправились бы с вами, как вы с ними, — сделал свой вывод садовник.
— Не исключено, что они одолели бы нас, но если хочешь жить, то научишься метать нож и не промахиваться. Бывало, и они давали нам прикурить, кто какую карту вытянет. И они, и мы болели озверином, — пошутил Душман.
— Что это за болезнь? — не понял шутки Степанович, не зная, как перевести слово «озверин» миссис Фостер.
— Зверели они на нас, и мы тоже вели себя не ягнятами, — пояснил он.
Миссис Фостер, подойдя к Душману, погладив его по голове, произнесла:
— Бедненький! Сколько тебе пришлось пережить. — Расплакавшись, она ушла.
После ее ухода Степанович, объясняя ее такое поведение, сообщил:
— У нее погиб сын во Вьетнаме.
— Давай выпьем за павших моих боевых друзей, — предложил Душман Виктору и Степановичу.
— У меня язва желудка, — отказавшись от спиртного, сообщил Степанович, покидая их.
— Впервые вижу русского, который отказывается от спиртного, — удивился Лесник.
— Денег жалко на лечение, — обиженно пробурчал Душман, недовольный, что Степанович не поддержал его тост.
Так и не дождавшись по телевизору интересующего их сообщения, они легли отдыхать. Откуда они могли знать, что сообщение об ограблении миссис Кэрол будет передаваться не по восьмому, а по двенадцатому каналу?
На другой день Лесник от Степановича узнал, что вчера ограбили одну миллионершу, у которой похищено на
700 тысяч долларов драгоценностей и наличными 800 тысяч долларов.
Лесник, соблюдя предосторожность, решил больше не звонить Молоху, а, не задерживаясь, немедленно приступить к продаже картин и уезжать домой.
О своем намерении за ужином он поставил в известность Фостера. Последний ничего не сказал сразу ему в ответ, а после ужина пригласил к себе в кабинет для делового разговора.
— Я могу твои картины купить за два миллиона долларов, — неожиданно сообщил Фостер, предварительно справившийся у специалистов и узнав у них, что данная сделка для него выгодна.
Предложение Фостера устраивало Лесника, но, наученный компаньоном, все же решил поторговаться и попытаться взвинтить цену.
— Миллион долларов за любую из моих картин мне предлагал управляющий Центральным государственным банком Вены, — напомнил Фостеру он.
— Какая твоя окончательная цена? — Не ожидая такого оборота, был вынужден спросить Фостер.
— За каждую картину по сотне тысяч долларов свыше миллиона.
— Чтобы этими сотнями тысяч рассчитаться со мной за работу, — догадливо произнес Фостер.
